Залив Терпения - Ныркова Мария

несколько лет родители обживались на острове, дела пошли в гору, и вот уже квартира, которую они арендовали, стала обрастать предметами роскоши: магнитофоном, видеокамерой, холодильником, а потом и одеждой иностранных брендов. когда я родилась, мне купили японскую коляску-трансформер и белое шелковое платьице за три тысячи рублей — заоблачная цена для две тысячи первого года. все это спокойно хранилось в квартире в Южно-Сахалинске, а родители иногда улетали к родственникам на Большую землю, чтобы похвастаться мной и убедиться, что никто еще никого не убил. в один из таких визитов их квартиру обчистили столь тщательно, что украли даже видео- и фотопленки со свадьбы. мама с папой вернулись в абсолютно пустое помещение, где на потолке в зале болтался оторванный кабель: люстру, видимо, с корнем вырывали второпях.

поэтому я так удивилась трем бесценным коробкам в Витиной квартире, оставшимся мирно лежать в нетронутом шкафу. Оксана Васякина в «Степи» описывала, как ее отец обчищал квартиры в Новосибирске. так же квартиру моего отца обчищал кто-то на Сахалине, а теперь мы с Оксаной сидим в Москве друг напротив друга, на пластиковых неустойчивых стульях в Центре Вознесенского и обсуждаем, как писать о прошлом семьи и работать с опытом других. приходит время переплетаться друг с другом, как цепочки муравьев: один тащит другого, другой тащит мертвого, мертвый тащит соломинку.

я потихоньку — как солнце проходит свой дневной полукруг — опускаю руки в ящики и разбираю бумаги. вот фотографии курсантов летного училища, самолетов, на которых они учились, и сверхзвуковых истребителей, которые они испытывали. они лежат в коробке сверху: Витя явно часто перебирал их, рассматривая. он ушел со сверхзвуковых на десять лет раньше своего брата, потому что потерпел крушение, испытывая новую модель самолета. Витя успел катапультироваться и приземлился в сибирской тайге, сломав обе ноги. его нашли через несколько дней, эвакуировали, а потом списали со службы, перевели на вертолеты. но это, как братья-близнецы всегда вздыхали, было уже не то. дедушка Сережа отказался от повышения по службе, потому что для этого пришлось бы бросить летать. в сорок лет его отправили на пенсию, и он сначала отучился на часовщика, потом стал зарабатывать переплетением книг, потом работал плотником, параллельно уходя в затяжные запои.

чуть ниже лежали фотографии всех членов огромной семьи Пушкаревых, здесь же — мертвая Манечка в гробу, Витины друзья, сахалинские пейзажи. а на самом дне под кучей пыльных однообразных открыток с надписями «Передаю привет!», «Помню о Вас!», «Вите от…», несколько распечаток формата а4.

«Государственный исторический архив Сахалинской области. Уважаемый Виктор Дмитриевич! Спасибо за обращение! Мы ознакомились с вашим запросом. В нашем архиве хранятся документы по делу ваших родственников, Дмитрия и Ильи Пушкаревых. Копии документов прилагаем в письме». дата и подпись. следующая бумага представляла собой отсканированные пожелтелые бумаги с напечатанными на машинке сиреневыми буковками, похожими на шрифт Times New Roman, внесенными в таблицу с двумя столбиками: слушали, постановили. Это были выписки и документы по делу моих прадедов, сосланных в ГУЛАГ.

я избегаю говорить с другими о своих снах

но тебе расскажу

потому что сижу

на твоем члене

и он измазан моей кровью

а это очень похоже на сон

ты глядишь виновато и страстно но слушай

мне приснилось что тело моей семьи

чайное деревянное с бусами груш

с бабушкой дедушкой папой и мамой

в глухой деревне скрывается от войны

и я брожу среди них неприкаянным лесом

и вдруг по дороге ты помнишь ведь эту дорогу

на ней мы ужа подобрали и долго смотрели

как волны его расступаются в воздухе прежнем

и мы отпустили его и он жил

безобразно красивый

по этой дороге большой грузовик проезжает

с окошками в них лишь бинты и зеленый

смогла разглядеть они ранены я побежала

по пыли за ними сгрузили в охотничий домик

они умирают невидимый кто-то сказал

пошла по рядам в этом доме на курьих ногах

припомнила фильмы о войнах былых и героях

а он подоконник кусая лежал по стене

весь белый как тога а скоро и мертвый как воин

и я подхожу к нему состоящему из бинтов

— целуй меня, машенька, я готов.

я знаю как страшно вдруг умирать нецелованным

медленно нагибаюсь к лицу суровому

— ты меня откуда-то знаешь? — спрашиваю

и губы у него были такие страшные

губы бесправные чуть не бесплотные губы

и грудь ложится на его грудь

колени присаживаются на край

целую его и он умирает и я умираю

никогда еще смерть не была так похожа на секс.

я точно не помню, мне кажется, он проткнул меня ножом, а не выстрелил,

потому что вынул из моего живота лезвие

и оно было в крови так же как твой член

я как сейчас провела по нему рукой

и кровь под пальцами разошлась как пруд

как обычно

и я отчетливо чувствовала, умирая

вот так он меня любит

и только так и возможно любить

и мне кажется я кончала

я скучала по тебе я скучала

вот такой же он был

как сейчас

Медь

их было двое: два брата, два опрятных числа с разницей в пять лет. у моей матери и тети тоже разница в пять лет, как и у меня с братьями. а у моего деда и его брата-близнеца — пять минут. эти двое из прошлого — мои прадеды, Дмитрий и Илья. вместе они жили как дети богачей в Петропавловке, вместе видели, как раскулачивают их имущество, вместе бежали на Сахалин и пешком шли до Охи, вместе рыли землянки, работали на лесопилке, жили в доме, который сами соорудили на две семьи. и даже арестовали их вместе, но в ГУЛАГ они попали по отдельности. их сразу раскидали по разным камерам, заслонили друг от друга, чтобы, и так уязвимые донельзя, они рассыпались. их арестовали по доносу начальника лесопилки. он написал, что они специально плохо затачивали лезвия пил, пытались замедлить процесс строительства нового государства.

их осудили по статье 58–2 УК РСФСР. они все отрицали и так и не признали вину. но системе не нужно было признание. Братья получили отличное образование — оба профессиональные сварщики, незаменимы при прокладывании трубопроводов. Их распределили по разным отрядам и отправили тянуть нефтепровод из Охи в Николаевск-на-Амуре. они работали по десять часов в день. есть было нечего, одежду не выдавали, поэтому натягивали на себя то, в чем приехали в лагерь.

тяжелая северная местность вся похожа друг на друга. равнины и сопки едва различимы за усталостью взгляда и снежными зеркалами. снег в тридцать восьмом ложится в октябре, и начинают умирать люди. у Дмитрия нет связи с родными, здоровье его пошатывается, как круглая красная неваляшка с растопыренными руками-шариками, но не падает. он держится и надеется, что Илье живется не труднее, чем ему, и что Ксения сможет его простить, и что с ней все в порядке, хотя в этом он уверен меньше всего.

по весне корюшка выходит на нерест в реках. ее бывает так много, что можно опустить руку в воду, сжать в кулак и в ней обязательно окажется рыба. отряды, идущие по берегу реки на стройку и возвращающиеся с нее, вбегают в русло, хватают руками живую скользкую корюшку, кусают ее. она упругая, скользкая и на вкус как огурцы. есть им больше нечего, а готовить рыбу не позволят, поэтому единственный шанс перебить голод — съесть ее сейчас. с тех пор Дмитрий не мог даже смотреть на огурцы, чувствовать их отдаленный спокойный запах: в желудке проедала стенки жуткая тошнота воспоминания о влажном существе, извивающемся в руке. иногда рыбешка была такой маленькой, что можно было проглотить ее разом, не разжевывая, и тогда ее движение еще несколько секунд ощущалось горлом, пока она проскальзывала в желудок.