Залив Терпения - Ныркова Мария

нет, здесь.

диалог через спину, я потею и молюсь, набирая воду, прошу чайник наполниться и вскипеть быстрее. Даня присвистнул. он был затянут в черный полиэстеровый костюм; тугая шея, бледное лицо и бритая макушка. такой костюм, когда мужчина надевает его, становится экзоскелетом, превращая человека в безотчетное земноводное, заныривающее в пруд, чтобы поддеть туловищем мокрый песок и спрятаться в нем. он говорил медленно, растягивая гласные. когда я снова подошла к чайнику, он задел меня локтем. ты одна тут отдыхаешь, а? я быстро нажала кнопку и отскочила. он встал со стула и пошел за мной. что это у тебя торчит из кармана? опа. он вытащил розовую пачку прокладок «Либресс» за уголок и потряс ею.

я понимала, что, если попытаюсь выхватить ее, он меня коснется. тебе кто-нибудь лизал во время месячных, а? между нами была пачка прокладок в его ладони. его кадык — на уровне моих глаз, и я видела его влажное подергивание, подкожную пляску. раньше я любила наблюдать за мужчинами в людных местах, разговаривать со знакомыми, просить их о помощи, чтобы они склонялись надо мной, — ненадолго почувствовать подобие вожделения. иногда среди них я находила запах, похожий на тот самый терпко-древесный запах моего любимого, и старалась задержаться рядом с тем, кто его источал, представляя, что мы вдруг оказались вместе. мне мечталось, что я смогу заменить его и избавиться от ожидания. избавиться от страданий. вот бы кто-нибудь помог мне перестать его любить, думала я. но в мире не было ни одного мужчины, который хотел бы помочь мне, — в мире не было тех, кто мог бы мне помочь. недоверие между мной и окружением росло в геометрической прогрессии. напряжение, затихшее между телами, прервал звук открывающейся двери. тогда я резко вытянула руку, чтобы схватить пачку, нырнула под локоть Дани и сбежала. я заперлась в женском номере и, судорожно одеваясь, сразу начала убеждать себя, что мне все приснилось. никто, маша, никто не трогал тебя. да нет же, он приставал. просто ты привлекательна, как сказал бы папа. просто мне страшно — так папа бы никогда не сказал. я боялась верить своему страху: он обрекал на признание еще не принятых мною истин. и как два быка, столкнувшихся рогами, я удерживала на весу веру в факт и его отрицание.

я решила доехать до квартиры покойного деда Вити, которая прячется где-то на окраине. лишь бы не оставаться в этом хостеле. в любом случае нужно было проверить, как у этой квартиры дела. я выбежала и пошла до остановки путаными дорожками, постоянно озираясь. пусть этот Даня, если он там, потеряет меня из виду.

я доехала на автобусе до района Н., и по «Яндекс Картам» стала искать нужный дом. они сначала привели меня к заброшенной одноэтажке с выбитыми окнами — пустыми глазницами. после дождей стояла вода, березам доставая до колен, и они, полумертвые, оглядывались на меня по ветру. вокруг плавал частный сектор, тоже почти неживой. в черно-белой панораме проглядывались два-три несерых домика. Витина квартира явно была не здесь, мне говорили, что «Яндекс Карты» не обновляли данные о Сахалине много лет. может, и нет этой земли и, если закрыть глаза, окажется, что все жители острова на самом деле смешно парят в воздушном пространстве, как маленькие нищие ангелочки.

собаки в этих развалинах были незлые — к ним никто, видать, не ходил и не ездил, они привыкли жить в тишине почти кладбищенской. я стала искать по табличкам с названиями улиц и номерами домов. медленно продвигаясь по хлюпающей земле, я наконец нашла небольшой двухэтажный многоквартирный домик годов пятидесятых, еще не слепой. во дворе висело на веревках пожелтелое белье. вокруг дома по периметру угасал палисадник, в который кто-то понатыкал палок, словно пытаясь превратить их в деревья, растить свой сад.

не заперто. мне на второй этаж. поднимаюсь по деревянной лестнице в стойком запахе мочи, гнили и той подъездной плесени, который звучит только в советских малоэтажках со сбитыми ступенями. в старших классах я часы проводила с друзьями, греясь зимой у батареи на лестничном пролете. они пересказывали рассказы Чака Паланика, которые я не решилась бы прочитать самостоятельно. мы играли в шахматы на чьем-то «Самсунге», сидели друг у друга на коленях в ту пору, когда тела еще принадлежали только нам самим и никому больше, а помыслить неправедное со стороны друга или подруги было невозможно. светлые времена темных подъездов с их запахом, ставшие романтикой. а мое тело — я смотрю на ладони, затем переворачиваю их и все еще смотрю — оно хранит в памяти чужие, непрошеные прикосновения. неправильные, тесные, их слишком много, почему-то они достались мне, как плохие подарки, которые невозможно выкинуть или уничтожить. выбросишь коробку, а червивая память останется.

у меня есть ключ, но он оказывается не нужен. толкаю входную дверь, переступаю через порог. в квартире пусто. обои на месте, оконные рамы тоже. в зале стоит небольшой шкаф с отломанной дээспэшной стенкой, проваливается деревянный пол, выбоины прикрыты кусками линолеума. я прохожу на цыпочках по всем комнатам, замечаю дохлых мух и паутину на окнах. дедушка говорил, что его брат умер здесь, на диване в зале. этот диван кто-то вынес. на полу кухни в углу я нахожу стакан с засохшей на дне субстанцией. я трогаю его носком ботинка, и он глухо перекатывается по неровному полу. в туалете осталась висеть железная раковина. те, кто не захотел ее брать, видимо, погнушались застывшего на ней, несмытого кровавого плевка. какой жалкий страх после вынесенного дивана.

сажусь на пол и наконец чувствую себя в безопасности. когда мне страшно, я обычно залезаю под одеяло и лежу, свернувшись калачиком, делая вид, что мы с этим миром не замечаем друг друга. сегодня эта мертвая квартира становится для меня таким одеялом. приютил меня ее бездвижный воздух. я долго сижу неподвижно и думаю, как много нужно платить, чтобы оставаться на своей земле живым и любимым, и как страшно, если платить тебе нечем.

когда мне становится скучно, я решаю залезть в шкаф, посмотреть, что там. в детстве мы с папой часто играли в «шкаф из Нарнии». я залезала внутрь, меня обнимали шубы и куртки, тяжелые, как мамонты. их рукава венчали детские плечи, а папа снаружи имитировал загадочный голос из ниоткуда, пророчащий мне волшебное превращение и долгие путешествия. заигравшись, он начинал описывать заснеженные леса других измерений, горы и водопады, гномов и эльфов, а меня усыпляли темнота и тепло. когда я просыпалась, в шкафу рядом со мной оказывалась коробка конфет, или фарфоровый чайничек, или еще какая-то нелепость, которую мне послала королева Нарнии. с тех пор для меня шкаф стал вечным хранилищем тайны, от которой меня отделяет лишь шаг.

я сдвинула стеклянную дверцу, из таких, что все время застревают и проезжают по деревянной лунке со скрипом, искажающим сущее. за ней на трех полках ничего не было — только сбившиеся комья пыли. а вот за деревянной дверцей второй половины шкафа не было почти ничего. на верхней полке стояло три коробки из-под обуви, и когда я потянула одну на себя, она оказалась неожиданно тяжелой. я сняла ее двумя руками и поставила на пол. затем проделала то же с оставшимися. сняв крышку с первой, я ахнула. конверты, фотографии, открытки — куча неразобранных бумаг, перемешанных, с замятыми или оторванными уголками, доверху наполняли коробку.

мои родители познакомились в Москве. дед тогда уже вышел на пенсию и получил квартиру. он хотел подать заявление на жилье на острове, но бабушка запретила, поставив ультиматум: либо квартира в Центральном регионе, либо развод.

мой отец был инженером, и ему предложили хорошую должность на острове. мама сбежала из дома, ни у кого не спросив совета, потому что дед постепенно спивался, а бабушка от его пьянства медленно сходила с ума. в очередной раз, когда с работы дед пришел пьяным, она загоняла его по всей квартире, угрожая убить. в конце концов он забрался с ногами на унитаз в туалете и закрыл дверь на замок изнутри. тогда бабушка схватила топор и стала методично пробивать стену, обрушивая с каждым ударом истошный крик. в тот день мама ушла из дома к своему бойфренду, который сомневался, соглашаться ли на такую дальнюю командировку. они улетели на Сахалин с одним чемоданом на двоих, почти без вещей и совсем без денег.