Дженнифер Доннелли - Революция
— Но Бетховен не играл на гитаре. Он играл на фортепиано.
— Ну и что?
— Как же он повлиял на гитариста?
Мне хочется биться головой об стенку от беспомощности.
— Пап, если человек гитарист, это не значит, что он слушает только гитарную музыку. Он слушает всякую музыку! Гитару Малербо можно узнать в фортепиано Листа. И сильно позже, у Дебюсси и Сати. А потом еще у Мессиана, это такой чокнутый француз, которого совсем уж заносило — он начал изобретать новые инструменты и классифицировать виды птичьих песен. На американцев Малербо тоже повлиял. Он узнаваем в куче блюзовых и джазовых стилизаций. Джон Ли Хукер у него кое-что перенял. И Эллингтон, и Майлз Дэвис. А потом еще альтернативщики типа «Джой Дивижн» и «Смите».
Отец перебивает меня:
— Но как ты собираешься доказывать эти взаимосвязи?
— Примерами, — отвечаю я и продолжаю: — Ну вот, а потом появился еще один гитарист, Джонни Гринвуд из «Радиохэда», он прямо вот совсем-совсем наследник Малербо — ломает правила, как Малербо, и у него тоже получается что-то новое и крутое, и…
— Постой. О каких примерах ты говоришь?
— О музыкальных фрагментах. Я выцеплю их из композиций, на которые буду ссылаться. У меня вообще-то доклад будет в формате презентации со слайдами и музыкой. А что?
Он складывает руки на груди и морщится.
— Даже не знаю, Анди. По-моему, это какая-то авантюра — музыкальные фрагменты, слайды… Думаю, на данном этапе будет разумнее написать обычный доклад о Малербо. О его жизни и работе, ну и что-нибудь о наследии упомянуть в конце. Тебе очень нужна достойная оценка.
Меня словно ударили под дых. Вот, значит, к чему он клонил. Ему плевать на музыку и на то, что меня интересует. Ему важны хорошие оценки. Как всегда. Я и так это знала. Знала, с кем разговариваю. Непонятно только, с чего я вдруг расслабилась. Почему решила, что в этот раз будет по-другому.
— А что делают твои одноклассники? В каком формате будет доклад у Виджея, например?
— Просто текст.
— Вот видишь. Послушай, мне правда кажется, что…
— Забей, — говорю я и погружаюсь в молчание.
— Забить? На что забить? На твой проект? — Он начинает повышать голос. — Я не собираюсь ни на что забивать, Анди. И тебе не позволю. Ты вообще представляешь, насколько это серьезно? Если ты не сдашь проект, ты не закончишь школу. А если сдашь и он будет толковым, вот тогда, возможно — не факт, замечу, но возможно, — это компенсирует все, что ты завалила в течение семестра.
Он продолжает что-то говорить, но я уже отключилась. Я сижу и мечтаю. О том, чтобы он научился понимать музыку. И меня. Чтобы он хоть на минуту закрыл глаза и послушал концерт в ля миноре Малербо — «Концерт фейерверков» — и почувствовал то же, что и я. Как звук вибрирует аж в самых костях. Как сердце бьется в ритме четвертушек и восьмых. Мечтаю, чтобы он послушал «Idioteque» «радиохэдов» и распознал в приглушенном металлическом скрежете тристан-аккорд, который Вагнер использовал в начале «Тристана и Изольды». Может, он бы даже заметил, что этот конкретный скрежет позаимствован у Пола Лански, который написал его на компьютере и назвал «Mild und Leise». А может, он не заметил бы этого, но роковой аккорд из четырех нот узнал бы точно. Его назвали в честь Вагнера, но Вагнер его не изобрел, а услышал в «Концерте фейерверков» Малербо и позаимствовал — только дал ему звучать дольше и заставил разрешаться в ля мажор вместо ре мажора. А потом передал по наследству Дебюсси, который использовал его в опере «Пеллеас и Мелизанда». Дебюсси, в свою очередь, передал его Бергу, который переиначил его для своей «Лирической сюиты», и дальше он перешел к Лански. А «радиохэды» нашли его у Лански и передали мне.
Я мечтаю, чтобы отец понял, что музыка — это жизнь. Что она вечна. Она сильнее смерти. Сильнее времени. И эта сила — последнее, что помогает держаться, когда надеяться не на что.
— Анди! Ты меня слушаешь? Если ты сдашь его в следующем семестре и получишь «отлично», то выйдешь из школы твердой хорошисткой, и этого будет достаточно, чтобы попасть в приличное подготовительное заведение, где за год тебе подтянут оценки и как следует поднатаскают, и тогда я смогу устроить тебе собеседование в Стэнфорде. У меня хороший приятель работает в приемной комиссии.
— Разве в Стэнфорде есть музыкальное отделение?
Пару секунд он строго смотрит на меня, потом говорит:
— В Святого Ансельма тебя тестировали…
— Да, да, можешь не рассказывать.
— …еще в дошкольном классе. И потом в пятом. И в девятом. И каждый раз коэффициент интеллекта выходил за сто пятьдесят. Как у гениев. Как у Эйнштейна.
— Или у Моцарта.
— Ты можешь стать кем угодно в этой жизни. Кем захочешь.
— Кроме того, кем действительно хочу стать, да?
— Анди, одной музыки недостаточно.
— Ее достаточно. Ее более чем достаточно. — Я тоже начинаю повышать голос.
Я не хочу, чтобы ярость овладела мной. Не хочу сейчас ссоры. Но сдерживаться так трудно.
— Музыкой не заплатишь по счетам, Анди. Ну сколько можно зарабатывать, играя на гитаре? Не каждый становится Джонни Радиохэдом, сама понимаешь.
— Уж понимаю.
Он хочет сказать что-то еще, но тут у него звонит телефон.
— От кого? От доктора Беккера? Да. Да, это я. Пожалуйста, соедините нас. Мэтт? Здравствуй. Да, слушаю тебя… Что с ней?
14
Мое сердце замирает.
— Что? — спрашиваю я.
Отец поднимает палец, чтобы я помолчала.
— Вот как? Нет, нет, конечно же нет. Да, я согласен с тобой, Мэтт.
— Что с мамой? — Я нервничаю все сильнее.
— Мэтт, подожди минутку. — Отец закрывает трубку рукой. — У твоей матери была реакция на антипсихотик, который доктор Беккер ей прописал. Он отменил его и звонит предупредить, что переводит ее на новый препарат.
— Можно с ней поговорить?
— Нет. Она еще не пришла в себя.
— Тогда с ним? Ну пожалуйста! — умоляю я.
Отец кивает.
— Мэтт? Слушай, прости. Анди очень волнуется за мать. Поговоришь с ней, хорошо? — Он протягивает мне трубку.
— Привет, Анди. Как там Париж? — спрашивает доктор Беккер.
— Что с мамой?
— Ее тошнит. Индивидуальная непереносимость лекарства. Это нормально, бывает..
— Понятно, тошнит. Но она хоть работать-то может? Она что-нибудь пишет?
Пауза, затем доктор Беккер произносит:
— Анди, твоей матери необходимо принять свою скорбь. Если мы хотим, чтобы она вернулась к прежней жизни, ей нужно смотреть своей потере в лицо, а не вытеснять переживания, погружаясь в живопись…
— Ну да, ну да, но ей нужно писать! — Я не желаю выслушивать его психотерапевтическую болтовню.
