Артемий Ульянов - Новые записки санитара морга
Как-то раз, глядя на внушительный список пациентов, которым уже никто не сможет помочь, я вдруг представил их говорящими. Лежа на полках холодильника, они обсуждали предстоящую процедуру.
— Извините, вы к доктору Савельеву, на вскрытие? — спрашивала сухая старушка в подгузнике у грузного бородатого мужчины. Он утвердительно кивает, вздыхая. — Так я за вами буду. Не подскажете, большая очередь?
— Четверо перед нами, — неохотно отвечал он.
— И надолго это?
— Ну, смотря сколько врачей работает, — резонно заметила ее соседка по холодильнику, рассматривая свою черную от гангрены ногу. — Я следующая пойду, — добавила она.
— Да не во врачах дело. Главное, сколько санитаров вскрывают, а он сегодня вроде один, — со знанием дела сказал мужчина.
— Значит, не скоро еще? — озабоченно уточнила гражданка в памперсе.
— Подождать придется, судя по всему, — согласился с ней бородач. — А вы что, куда-то торопитесь?
— Да нет, куда уж теперь торопиться-то, — понуро сказала она, словно вспомнив, что умерла. — Это уж я так, по привычке.
— Полжизни в очередях провели, и вот опять, — недовольно пробурчала дама с гангреной.
Все трое немного помолчали. Но вскоре разговор потек вновь.
— У меня с год назад подруга преставилась, так ее тоже вскрывали. И зачем только, в 82 года. Ума не приложу.
— Так надо же причину смерти выяснить, — снисходительно пояснил бородач.
— Чего ж тут выяснять? От старости, понятно дело, — возразила она.
— Нет такого диагноза «от старости». А справку о смерти выписать-то надо, а то и похорон не будет.
— Все ради бумажки, бюрократы проклятые, — ворчливо вставила бабулька с гангреной. — Ведь все нутро достанут.
— Как достанут? — испуганно переспросила та, что в подгузнике.
— Нутро ладно, еще ведь и голову распилят, чтоб мозги добыть, — подал голос мужчина. — Когда пилу включают, даже здесь слышно.
— Да вы что? Ужас какой! Как же это я с распиленной головой-то на похоронах покажусь? — всполошилась она.
— Да так же, как все. Потом-то зашьют, — успокаивал ее сосед по холодильнику.
— А внутренности куда?
— Посмотрят да обратно засунут. А чего вы так переживаете? Зачем вам теперь они?
— Ну, не знаю, всю жизнь с ними была, они ж мне Богом дадены.
— Так Он нам душу-то для того и дал, чтоб мы о потрохах не беспокоились. Столько лет их лелеяли, хватит уже, — сказал бородач.
— С одной стороны — оно, конечно, так. — будто нехотя согласилась с ним старушка. — И все-таки — страшно как-то, голову пилить, — сложила она в жалостное выражение мертвое морщинистое лицо.
— Да уж, приятного мало, — поддержала ее дама с гангреной. И добавила с надеждой: — Может, хоть шов аккуратный сделают.
— Под платком все равно не видно будет, — заверил обеих мужчина.
— Да? Слава богу, — наскоро перекрестилась та, что в подгузнике. — Так что ж мне теперь, на том свете платок не снимать?
— Так на душе швов-то, поди, не видно, — сказала соседка, не сводя глаз со сгнившей при жизни ноги. — Меня вот с такой гангреной уж точно вскрывать незачем. А придется.
— Почему же это?
— Да в карте из поликлиники записей каких-то нет. Меня когда из дома забирали, фельдшер дочери так и сказал: «Вскрывать обязательно будут».
— А если я крови боюсь? — не унималась бабуля.
— А коли боишься, так и не смотри.
— Да, точно, не буду смотреть, не буду. Больно же не будет?
— Больно живым, а нам-то что. Мы свое уже отболели, — сказал бородатый мужчина. — Скорей бы уже, что ли. Что ж так долго-то? — недовольно пробубнил он.
— Что ж так долго-то? — беззлобно спросил патологоанатом Савельев, заглядывая в дверь секционного зала. — Не дождусь я сегодня свою Гордееву, — сокрушенно покачал он головой, листая карту из поликлиники.
— Буквально полчасика еще, доктор, — пообещал я ему, второпях зашивая очередной труп. Острое жало иглы мелькало над телом, таща за собой крепкую двойную капроновую нить. Скорость моей работы пока оставляла желать лучшего.
— Очень жду, — сказал Савельев, выходя из секционной.
Вскоре я водрузил на стол труп крепкой женщины лет шестидесяти со свалявшейся копной пергидрольных волос. Рывком поставив в ногах гражданки анатомический столик, взялся за ножи. Владимир Владимирович снова нетерпеливо появился в секционной. Вместо белого халата на нем была хирургическая пижама и плотный клеенчатый передник. Всем своим видом врач говорил, что давно готов начать. Переступив порог, он вдруг остановился, изумленно глядя на стол. И даже приоткрыл рот, картинно округлив глаза.
— Ба, Любка, ты ли это? Какая встреча!! — воскликнул он, подходя поближе.
— Какими судьбами?
— Знали покойную? — осторожно спросил я.
— Да уж, знал немного, — согласился доктор, осматривая труп. — Буквально вчера имел удовольствие пообщаться, — ехидно добавил он. По всему было видно, что соболезнования будут неуместны.
Рядом с врачом появилась Петрова с сигаретой в руках.
— Не, правда, что ли, она? — с интересом спросила у нас заведующая.
— Ну, а кто? Она, конечно! — заверил ее патанатом. — Люба, из второго подъезда.
— С ней ты вчера пособачился?
— Ну да, она все «Аксент» свой на мое место ставила. Я к ней и так и этак. Честное слово, пытался контакт найти. Парковка-то за мной закреплена. А она колымагу свою паркует, да еще и орет на меня.
— Теперь, кажется, вопрос решен, — пробубнил я, особо ни к кому не обращаясь.
— Точно! — поднял указательный палец Владимир Владимыч. — Кончина Любкина — событие, конечно, печальное, но у каждой медали две стороны.
— Тьфу ты, циники вы конченые, — укоризненно вздохнула Светлана Юрьевна, выходя из секционного зала.
— Да, бывает, — подвел я черту под этой историей. И взял в руки маленький скальпель бритвенной остроты, чтобы узнать знакомую доктора поближе.
Не успел я добраться даже до середины процесса, как услышал зычный отрывистый зов Старостина, доносящийся из коридора:
— Темыч, вынос!
Значит, отпевание закончилось и нам пора выносить гроб в катафалк. Пробубнив «вот блин, не успел немного», я рывком сорвал с рук окровавленные перчатки и побежал по коридору в зону выдачи, на ходу снимая фартук с бурыми разводами.
Зал секционный и траурный — словно разные лики Царства мертвых. Будто не похожие дети одних родителей. Имея общее похоронное происхождение, они так далеки друг от друга, словно и не знают об этом родстве. Стремительный переход из одного зала в другой каждый раз впечатляет своим контрастом. Кафельные стены и металл, залитый кровью, сменяет строгий величественный мрамор и мягкий свет. Вместо деловитых врачей, сосредоточенно терзающих органы почивших граждан, передо мною отец Сергий в светло-сером облачении, расшитом серебристой нитью. Скупые линии окровавленного хищного инструмента уступают место искусно отлитому кадилу, а упоительный запах ладана теснит секционную вонь. Высокие ноты заупокойной молитвы, что еще несколько секунд назад звучали под сводчатым потолком траурного зала, отстраняют холодные формулировки диагнозов. Покойник, которого я прекрасно помню вскрытым, с пустым каркасом ребер и скальпом на лице, предстает передо мною в благообразном спокойствии, лежа в украшенном цветами гробу. Теперь он больше не очередной безликий труп с порядковым номером из журнала регистрации вскрытий. За спинами скорбящей родни, собравшейся вокруг него, видна прошедшая жизнь, мелькающая вспышками ярких событий. В моих глазах он вдруг снова становится человеком, перестав быть рабочим материалом. И если бы я каким-то чудом мог помнить каждого мертвого, которого касались мои руки. Я бы хотел помнить их людьми.
