Кадзуо Исигуро - Остаток дня
Некоторые гости и вправду прибывали настолько конфиденциально, что я получал указания позаботиться, чтобы никто из слуг не узнал их имен, а порой и не увидел в лицо. Однако лорд Дарлингтон – об этом я говорю с благодарностью и не без гордости – ни разу не пытался ничего скрыть от моих глаз и ушей. Могу привести много случаев, когда кто-нибудь из гостей, оборвав себя на полуслове, бросал на меня настороженный взгляд и в ответ слышал от его светлости неизменное:
– Не беспокойтесь. Уверяю вас, при Стивенсе можно говорить откровенно.
Итак, в течение двух лет, последовавших за смертью герра Бремана, его светлость вместе с сэром Дэвидом Кардиналом, ставшим в то время его самым верным союзником, методично создавали широкое объединение единомышленников, убежденных в том, что нетерпимому положению в Германии должен быть положен конец. В этот союз входили не одни лишь британцы и немцы, но также бельгийцы, французы, итальянцы, швейцарцы; среди них были дипломаты и политические деятели высокого ранга, видные священнослужители, отставные военные, писатели и философы. Одни, как и его светлость, твердо верили, что в Версале была допущена несправедливость и безнравственно продолжать наказывать народ за войну, которая уже кончилась. Другие, видимо, не столько пеклись о Германии и ее населении, сколько опасались, что экономический хаос в этой стране, если его не остановить, может с чудовищной быстротой перекинуться на весь мир.
К началу 1922 года его светлость ясно определил для себя, чего он хочет добиться, – собрать, и не где-нибудь, а в стенах самого Дарлингтон-холла, наиболее влиятельных джентльменов из числа тех, чьей поддержкой он заручился, и устроить «неофициальную» международную конференцию для обсуждения путей и средств пересмотра наиболее суровых положений Версальского договора. Дабы подобные мероприятия не проходили впустую, им следовало быть авторитетными, причем в такой степени, чтобы оказывать решающее воздействие на официальные международные конференции (несколько последних уже имели место, и, хотя целью их был объявлен пересмотр договора, породили они лишь неразбериху и чувство горечи). Наш тогдашний премьер-министр, мистер Ллойд Джордж, призвал провести в Италии весной 1922 года еще одну большую конференцию, и поначалу его светлость хотел собрать совещание в Дарлингтон-холле как раз для того, чтобы обеспечить принятие на этой конференции решений, которые бы его удовлетворили. Они с сэром Дэвидом сделали все возможное, но сроки оказались слишком жесткие. После того как конференция мистера Джорджа снова не дала результатов, его светлость взял на прицел очередную большую конференцию, которую планировалось на следующий год созвать в Швейцарии.
Вспоминаю, как в это примерно время я принес лорду Дарлингтону в малую столовую утренний кофе и он, складывая «Таймс», брезгливо заметил:
– Французы. Ну в самом деле, Стивенс, что тут скажешь! Французы.
– Да, сэр.
– А ведь мы обнимались с ними на глазах у всего мира. Как вспомнишь – впору в ванну лезть отмываться.
– Да, сэр.
– Когда я последний раз был в Берлине, Стивенс, ко мне подошел старый приятель еще моего отца барон Оверат и сказал: «Почему вы с нами так поступаете? Вы что, не видите, что мы больше не можем?» Так и подмывало заявить ему, что это все мерзавцы французы. То есть я хотел сказать – совершенно не похоже на англичан. Но, вероятно, нельзя такого себе позволить. Негоже ругать наших милых союзничков.
Но уже тот факт, что самую непримиримую позицию в вопросе освобождения Германии от суровостей Версальского договора занимали французы, настоятельно требовал участия в совещании в Дарлингтон-холле хотя бы одного французского джентльмена, обладающего безусловным влиянием на внешнюю политику своей страны. Больше того, я несколько раз слышал, как его светлость высказывал мнение, что без участия такого лица любое обсуждение германской проблемы выльется в пустопорожнюю болтовню. Таким образом, в подготовке этого мероприятия они с сэром Дэвидом перешли к последней, решающей партии. Видеть, какое неколебимое упорство они проявляли перед лицом повторяющихся неудач, значило учиться смирению. Рассылались бесчисленные письма и телеграммы, его светлость за два месяца три раза лично побывал в Париже. Наконец, заручившись согласием одного в высшей степени известного француза – я буду именовать его просто мсье Дюпон – участвовать в совещании на сугубо неофициальной основе, согласовали время проведения конференции: тот памятный март 1923 года.
С приближением назначенной даты мои заботы, хотя куда более скромные по сравнению с теми, какие одолевали его светлость, тем не менее соответственно возрастали. Я прекрасно понимал, что, если кто-нибудь из гостей останется не вполне доволен условиями пребывания в Дарлингтон-холле, последствия могут быть самые непредсказуемые. К тому же я не знал точно, сколько народу прибудет, и это осложняло подготовку к предстоящему событию. Поскольку конференция предполагалась на очень высоком уровне, число участников было ограничено всего восемнадцатью весьма видными джентльменами и двумя дамами – одной немецкой графиней и грозной миссис Элеонорой Остин, тогда еще проживавшей в Берлине. Но следовало исходить из того, что все они прибудут с секретарями, слугами и переводчиками, и не было никакой возможности уточнить число этих лиц. Более того, стало ясно, что кое-кто прибудет не накануне открытия конференции, которая должна была продлиться три дня, а заблаговременно, чтобы успеть подготовить почву и прощупать настроение коллег, но и тут даты прибытия опять же оставались неизвестными. Было ясно, что в этих условиях слугам предстоит основательно поработать и проявить не только чудеса проворства, но и выказать необыкновенную гибкость. Говоря по правде, я какое-то время думал, что нам не справиться с этим грандиозным испытанием без дополнительного персонала со стороны. Однако такой вариант мог вызвать у его светлости опасения, как бы не пошли лишние разговоры. К тому же это означало, что мне придется полагаться на неизвестных людей, и тут любая ошибка могла обойтись очень дорого. Поэтому я занялся приготовлениями, как, вероятно, генерал готовится к предстоящему сражению: с исключительной тщательностью разработал специальную схему распределения обязанностей, рассчитанную на всевозможные непредвиденные обстоятельства; определил, где у нас наиболее уязвимые места, и занялся составлением аварийных программ для ликвидации последствий возможных срывов; я даже провел со слугами нечто вроде боевого инструктажа, внушив, что хотя им и предстоит работать на износ, зато потом они будут гордиться тем, что исполняли свои обязанности в эти исторические дни. «В этих стенах, – сказал я им, – могут быть приняты исторические решения». И они, зная меня как человека, не склонного к преувеличениям, прониклись мыслью, что надвигается нечто чрезвычайное.
