Кадзуо Исигуро - Остаток дня
Когда герр Бреман впервые посетил Дарлингтон-холл вскоре после войны, он еще носил форму немецкого офицера, и всякому, кто видел его вместе с лордом Дарлингтоном, становилось понятно, что между ними возникла тесная дружба. Меня это не удивляло, поскольку с первого взгляда было ясно: герр Бреман – джентльмен из весьма благородных. Уволившись из армии, он в течение двух лет более или менее регулярно наезжал в Дарлингтон-холл; от приезда к приезду он опускался все больше и больше, что невольно бросалось в глаза и вызывало тревогу. Одевался он с каждым разом все хуже и хуже, заметно похудел, взгляд у него сделался какой-то затравленный, а в последний свой приезд он подолгу сидел, уставившись в пустоту, забывая о том, что находится в компании его светлости, и порой даже не слышал, когда к нему обращаются. Я было подумал, что у герра Бремана тяжелый недуг, но меня разубедили некоторые высказывания его светлости.
Примерно в конце 1920 года лорд Дарлингтон предпринял первую из своих многочисленных поездок в Берлин, которая, помнится, его просто потрясла. Вернувшись из Германии, он на много дней погрузился в тяжелые думы; вспоминаю, как однажды в ответ на мой вопрос, хорошо ли прошла поездка, он заметил:
– Неприятно, Стивенс. Крайне неприятно. Подобное обращение с поверженным противником навлекает на нас позор. Полный разрыв с традициями нашей страны.
В связи с этим мне живо вспоминается еще один случай. Теперь в старой банкетной зале нет уже стола, мистер Фаррадей удачно приспособил это просторное помещение с великолепным потолком под своеобразную галерею. Но во времена его светлости залу регулярно использовали, как и длинный стол, в ней стоявший, за которым умещалось тридцать с лишним персон; банкетная зала вообще настолько просторна, что при необходимости к имевшемуся столу приставляли еще несколько и рассаживали без малого пятьдесят человек. В обычные дни лорд Дарлингтон, разумеется, изволил кушать, как сейчас мистер Фаррадей, в более уютной столовой, где идеально размещается до дюжины обедающих. Но в тот зимний вечер, что так мне запомнился, столовую по какой-то причине было невозможно использовать, и лорд Дарлингтон обедал со своим единственным гостем – если не ошибаюсь, сэром Ричардом Фоксом, коллегой его светлости по работе в Министерстве иностранных дел в прежние времена, – под высокими сводами банкетной залы. Вы, конечно, согласитесь, что нет ничего хуже, чем прислуживать за столом, когда обедают двое. По мне, так лучше уж прислуживать одному человеку, пусть даже его первый раз видишь в глаза. Когда же за столом двое, будь даже один из них ваш хозяин, безумно тяжело добиться равновесия между расторопностью и незаметностью, которое так важно для хорошего обслуживания: все время кажется, что своим присутствием не даешь обедающим свободно поговорить.
В тот раз бóльшая часть залы была погружена в темноту; два джентльмена сидели рядом по длинную сторону стола примерно посередине – ширина столешницы не позволила занять места друг против друга, – в круге света, который отбрасывали стоящие на столе канделябры и пылающий перед ними камин. Чтобы не бросаться в глаза, я решил отступить в тень много дальше от стола, чем обычно. Явный недостаток подобной стратегии заключался, понятно, в том, что всякий раз, как я выходил на свет обслужить джентльменов, долгое глухое эхо моих приближающихся шагов опережало само мое появление, привлекая к нему внимание весьма нарочитым образом; великим же ее преимуществом было то, что меня почти не было видно, когда я оставался на месте. Именно там, стоя в тени на некотором расстоянии от двух джентльменов, сидевших в окружении пустующих стульев, я услышал, как лорд Дарлингтон рассуждает о герре Бремане; он изъяснялся, как всегда, спокойно и тихо, но в этих могучих стенах голос хозяина звучал с какой-то особенной глубиной.
– Он был моим противником, – говорил его светлость, – но всегда поступал как джентльмен. Мы относились друг к другу как приличные люди, хотя шесть месяцев друг друга обстреливали. Он по-джентльменски исполнял свой долг, и я не питал к нему зла. Я ему заявил: «Послушайте, сейчас мы враги, и я буду сражаться с вами всем наличным оружием. Но когда закончится эта мерзкая заваруха, мы больше не будем врагами и вместе посидим за бутылкой». Хуже всего, что сейчас этот договор выставляет меня лжецом. Я хочу сказать, что заверил его, будто мы прекратим враждовать, когда все это кончится. Имею ли я теперь право смотреть ему в глаза и утверждать, что так оно и есть?
В тот вечер, но несколько позже его светлость произнес, озабоченно покачав головой:
– Я сражался в этой войне ради справедливости в нашем мире. Насколько я тогда понимал, речь вовсе не шла о кровной мести германской нации.
И когда слышишь сегодня сплетни о его светлости, слышишь все эти глупые домыслы о побуждениях, какими он руководствовался, а слышать такое приходится слишком часто, я с радостью призываю воспоминание о той минуте, когда он произнес эти прочувствованные слова в почти пустой банкетной зале. Каким бы сложным ни был путь его светлости в последующие годы, я лично никогда не усомнюсь, что в основе всех его действий лежало желание видеть «справедливость в нашем мире».
А немного спустя пришла печальная весть: герр Бреман застрелился в поезде между Гамбургом и Берлином. Его светлость, естественно, был очень расстроен и немедленно принял решение направить фрау Бреман деньги и соболезнования. Однако после многодневных усилий, в которых я тоже принимал посильное участие, его светлость так и не смог установить местожительство никого из родных герра Бремана. Судя по всему, тот в последнее время не имел крыши над головой, а семья его рассеялась.
Я считаю, что и без этой трагедии лорд Дарлингтон все равно избрал бы тот же самый образ действий; желание положить конец несправедливости и страданию пустило в его душе слишком глубокие корни, чтобы он мог вести себя по-другому. Во всяком случае, непосредственно после смерти герра Бремана его светлость уделял все больше и больше времени проблемам германского кризиса. В доме стали регулярно бывать могущественные и знаменитые джентльмены, в их числе, помнится, такие видные фигуры, как лорд Дэниэлс, профессор Мейнард Кейнс и мистер Г. Дж. Уэллс, прославленный литератор, а также ряд других лиц, каковых – поскольку прибывали они «неофициально» – я не хочу называть. Они часто вели с его светлостью бесконечные дебаты при закрытых дверях.
Некоторые гости и вправду прибывали настолько конфиденциально, что я получал указания позаботиться, чтобы никто из слуг не узнал их имен, а порой и не увидел в лицо. Однако лорд Дарлингтон – об этом я говорю с благодарностью и не без гордости – ни разу не пытался ничего скрыть от моих глаз и ушей. Могу привести много случаев, когда кто-нибудь из гостей, оборвав себя на полуслове, бросал на меня настороженный взгляд и в ответ слышал от его светлости неизменное:
