Питер Устинов - День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд
— Около одиннадцати, — услышал он собственный голос.
— К которому часу вы должны приходить в Би-би-си?
— К одиннадцати.
— Вы хотите сказать, что уходите из дому около одиннадцати, чтобы к тому же часу быть на службе, пройдя чуть не полгорода?
— В тот день я опоздал.
— Когда вы пришли на работу?
— Где-то после одиннадцати.
— Насколько позже одиннадцати?
— Где-то в одиннадцать десять… одиннадцать пятнадцать.
— Сколько времени отнимает у вас дорога от дома до Би-би-си?
— Около двадцати минут.
— Значит, будет логично предположить, что вы покинули дом между десятью пятьюдесятью пятью и десятью пятьюдесятью?
— Я так полагаю.
— Почему же вы не сказали мне это с самого начала?
— Почему? — выпалил Эдвин. — Потому что я поклялся говорить правду и ничего, кроме правды, и с моей стороны присяга эта была ошибкой.
— Что-что? — переспросил судья.
— Я не знаю правды! — вскричал Эдвин, широко раскрыв глаза. — Понимаю, я должен точно знать все, но я не знаю! Не знаю, в котором часу я покинул дом, да если б и знал минута в минуту, все равно не узнал бы с точностью до секунды, а если я не могу рассказать вам все до мельчайших подробностей, значит, не сумею сказать правду.
— Говорите громче! — приказал судья.
Странно, Эдвину казалось, будто он кричит во весь голос. А оказывается, он все это бормотал себе под нос. Закрыв глаза, он резко замотал головой из стороны в сторону, но, открыв глаза снова, лучше видеть не стал.
Сэр Клевердон впился в него взглядом — сущий орел. Судья гриф, а мистер Эммонс — крот.
— Во всяком случае, вы покинули дом утром после половины одиннадцатого?
— Должно быть, так.
— Вы возвращались домой до семи вечера?
— Думаю, что да.
— Думаете, что да?
— Пожалуйста, — взмолился Эдвин, — нельзя ли помедленнее?
— Говорите громче, — напомнил судья.
Нечеловеческим усилием воли Эдвин взял себя в руки.
— Передача выходит в эфир в три пятнадцать, — сказал он. Ровно в три пятнадцать. И кончается в три сорок пять.
— Что вы делали после окончания передачи?
— Вернулся домой выпить чаю.
— Прямо домой?
— Да.
— Итак, мы можем допустить, что вы вернулись домой между четырьмя и четырьмя пятнадцатью?
— Полагаю, что так.
— В каком смысле «полагаете»? Это ведь очевидно, не правда ли?
— Если вы так считаете, сэр.
— Да, я так считаю. Долго вы оставались дома?
— Достаточно долго, чтобы заварить чай и съесть лепешку. Я намазал ее маргарином и малиновым вареньем. Затем я помыл посуду, вытер ее, убрал в буфет и пошел в зоопарк.
— Все это, должно быть, заняло еще четверть часа?
— Я не знаю.
— Вы, наверно, на редкость неторопливый едок?
— Я не знаю.
— Просто невероятно, что находятся люди, ухитряющиеся пройти по жизни, не имея ни малейшего представления, что, когда и как именно они делают. Попрошу вас сосредоточиться, если можете. Вернувшись домой выпить чаю, не обнаружили ли вы какие-либо признаки продолжавшегося присутствия этого человека в квартире миссис Сидни?
— Я слышал голоса.
— Голоса?
— Кричал мужчина. Играло радио, передавали танцевальную музыку. Потом, судя по звуку, разбилось стекло.
— Вы опознали тот же голос, который бросил вам в лицо грязное ругательство?
— Не могу сказать. Может, тот, а может — и нет.
— Вы разобрали какие-либо слова, произнесенные этим голосом?
— Да. Нет, я не смею произнести их вслух, боюсь, они окажутся неприличными.
— Я приказываю вам рассказать нам, что вы услышали, вмешался судья, наклонясь вперед, — и громогласно.
— Я услыхал нечто вроде: «Только пикни — а может, „пискни“? — и я из тебя отбивную сделаю!» Да, нечто в этом роде.
— Говорил мужчина?
— Да, а это что-то совсем ужасное? Я и запомнил все, потому что ничего не понял.
— Вы слышали ее голос?
— Нет, только ее смех. Я все время слышал ее смех, вплоть до самого ухода.
— А что вы подумали, услыхав звон бьющегося стекла?
— Наверно, решил я, кто-то уронил стакан.
— Ничего более бурного вы не заподозрили? Не прозвучало ли это так, будто стакан скорее швырнули, а не уронили?
— Какой в этом смысл?
— Если стакан швырнуть с достаточной силой, можно поранить человека, в которого целишься.
— Никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь поступал так.
— Говорите громче, — сказал судья.
— А когда вы отправились в зоопарк, — голос сэра Клевердона звучал очень настойчиво, — вы не заметили никакого транспортного средства, стоявшего у дома?
— Я не помню.
— Шестиколесный грузовик?
— Я не знаю.
— Вы вообще не заметили никакой машины?
— О, я припоминаю, какие-то мальчишки играли на улице в крикет. Мяч закатился под машину, и один мальчик полез доставать его из-под колес. Я сказал ему, что это опасно и надо быть поосторожнее, потом заглянул в кабину удостовериться, что там нет водителя.
— Сколько лет было этому мальчику?
— Лет десять, двенадцать, а может — четырнадцать. Я не очень хорошо различаю возраст детей.
— Если он играл в крикет, ему, вероятно, было больше шести.
— О, думаю, так, ведь он курил.
— Курил? Вы сказали, там была машина. Сумеет ли мальчик в том возрасте, когда уже курят, залезть без труда под современный легковой автомобиль?
— Нет, пожалуй, эта машина была побольше легкового автомобиля.
— Вам пришлось нагнуться, чтоб заглянуть в кабину?
— Напротив, мне пришлось встать на цыпочки.
— На цыпочки? Если только это не был лимузин, выпущенный до тысяча девятьсот десятого года, полагаю, вы видели грузовик серый грузовик марки «Лейланд» и, возможно, с белой надписью на дверце: «Братья Хискокс, Хэмел Хэмпстед»?
Эммонс выразил протест против формы, в которой был задан вопрос. Сэр Клевердон снял вопрос, но никто не мог отрицать, что он уже успел задать его.
— Я кое-что припоминаю об этом, — по собственной инициативе заявил Эдвин, потирая лоб.
Эхоу заметно напрягся.
— Говорите громче, — распорядился судья.
— Помню… там была картинка… похоже, переводная… юная дама в весьма нескромном купальном костюме… с цветным мячом в руках… Картинка была наклеена на стекло, через которое водитель видит дорогу… лобовое стекло, так, кажется? Я еще, помню, удивился, как полиция допускает нечто подобное, ведь картинка эта закрывает водителю обзор и наводит на непристойные мысли.
Хотя как улика все это выглядело не очень убедительно, Эхоу решил, наверно, что угодил в ловушку, и, будучи человеком грубым и несдержанным, вскочил и разразился в адрес Эдвина отвратительной бранью, которую тот, к счастью, не понял.
Сэр Клевердон выразительным жестом бросил на стол свои бумаги.
— У меня больше нет вопросов, — пробормотал Эммонс. Судья вперил взгляд в Эдвина и произнес голосом, скрипевшим как палая осенняя листва под подошвами башмаков:
— Если вам когда-нибудь еще случится давать показания в суде, настоятельно рекомендую вам проявить большую наблюдательность, а также излагать свои мысли более связно и членораздельно. Сегодня вы сначала обрисовали покойную в розовых тонах, как совершенно безобидную особу, но затем, в процессе перекрестного допроса, дали столь противоположное описание ее характера, что трудно не заподозрить вас в заведомом намерении исказить истину с самого начала. Я не думаю, что это так, поскольку очевидно: вы человек, не привыкший давать показания в суде, и искренне верите, будто каждый имеет право на истолкование сомнений в его пользу. Но одно дело толкование сомнений и совсем другое — абсолютная слепота к фактам. Она приводит к даче показаний, чреватых судебной ошибкой, если они не будут подвергнуты анализу самыми строгими методами, принятыми в системе нашего судопроизводства. Я призываю вас подумать как следует над моими словами, ибо ваши сегодняшние показания были самыми путаными и самыми нелогичными из всех, какие мне довелось выслушать за время работы в суде. Прошу следующего свидетеля!
Эдвин, конечно же, не был главным свидетелем. Сестра Эхоу, не выдержав повторного допроса, призналась, что алиби подсудимого было вымышленным. Грузовик опоздал к месту назначения более чем на двадцать четыре часа, а полиция обнаружила письма и отпечатки пальцев, которые в конечном счете и отправили Эхоу в тюрьму до конца дней.
Но Эхоу оказался не единственным человеком, чью дальнейшую жизнь изменил этот судебный процесс. Эдвин не мог уже возвратиться домой. Он остался в гостинице. Мучимый опасениями, он то и дело проверял, заперта ли его дверь. Купил маленькую записную книжечку и скрупулезно отмечал в ней с точностью до минуты время выхода из дома и прихода на работу. Сидя в автобусе, он пристально обшаривал глазами дорогу, высматривая что-либо подозрительное или просто достойное внимания. Он стал чрезмерно наблюдателен, в его поведении появилась непонятная резкость.
