Януш Гловацкий - Good night, Джези
Но Юрек так просто не сдается, он борется за жизнь. Чуть погодя, облепленный дерьмом, выныривает, выползает, шатается, сотрясаясь от рвоты, бежит к реке, прыгает в воду. Вылезает на берег, тяжело дыша, и чувствует, что кто-то на него смотрит. Это стоящий на взгорке черный козел. Они долго глядят друг на друга, мальчику кажется, что козел усмехается. А тот внезапно задирает башку, будто прислушиваясь, и уходит.
Backstage[28] (интерьер, вечер)
Дворец, где вручают «Оскаров», день церемонии, кулисы. Где-то спереди, невидимое, совершается величайшее в мире поп-культурное священнодействие, а за кулисами хаос и безумие, вспышки света, кинозвезды, танцоры, агенты, охранники, осветители, гримеры — все куда-то торопятся, толкаясь и пробивая себе дорогу в толпе. Джези эта толпа, мечущаяся, словно косяк рыб, грубо оттеснила в угол, и он стоит там со святым Оскаром в руках. Подбегает один из сотни ассистентов:
— Пошел! Шевели задницей, через десять минут тебе выходить, марш на лестницу!
Но Джези сгибается пополам.
— Мне надо в сортир, — шепчет он, а потом кричит: — В сортир!
— Ах ты сволочь, беги за мной, — рычит ассистент.
Расталкивая людей, они вбегают в туалет. Джези влетает в одну из кабинок, хочет запереться, но ассистент, придержав ногой дверь, протискивается следом за ним.
— Давай! Быстро! Мне велено глаз с тебя не спускать.
Джези стягивает штаны и громко испражняется, не выпуская статуэтки из рук.
— Попробуй только закинуться, сволочь, — с ненавистью шипит ассистент.
Как дошло до того, что Маша оказалась на Манхэттене в машине, где за рулем сидел Джези. Притом она сразу его узнала, в отличие от сидевшего рядом с ней Клауса (из дневника Маши)
Плевать мне на ненавистную любимую Москву, на Костю и на все, от чего я убежала и что продолжаю любить, я всю жизнь прожила в Москве, а Клаус — европеец, это он, а не я, должен был сходу узнать всемирно известного писателя. В конце концов, тот номер «New York Times Magazine» мы просматривали вместе, и сейчас, когда я это пишу, он лежит на столике рядом с фруктами в отеле «Pierre» с видом на Центральный парк. Фрукты каждый день приносили новые, меняя даже не надкусанные, в основном виноград, крупный и мелкий, зеленый и черный, киви, апельсины, груши, бананы и еще всякие разные. Да, на обложке он был по пояс голый, а сейчас в костюме, ну и что, бывают такие лица: посмотришь один раз и, хоть и захочешь, не забудешь. Они и присниться могут, а если он мне уже снился? Не уверена, но, пожалуй, скорее да. И в статье тоже были его фото, уже в костюме, в этом самом. Да я бы не села, если б не прочитала про эту его манеру вечно переодеваться и кем-то прикидываться, Клаус потом оправдывался, мол:
1. Время у него из-за полета перепуталось. Можно подумать, я не прилетела вместе с ним позавчера.
2. Я художница, то есть у меня хорошая память на лица, а у него, как у всякого дизайнера одежды, скорее на фигуры.
3. Он выпил на три рюмки больше, чем нужно, это я его уговорила, и из-за меня он плохо себя чувствовал.
Я пишу «Клаус», а не «муж», потому что никак не выучу, что Клаус — мой супруг, которому я, на свою беду, ляпнула про алкоголизм матери, отца и обеих теток, и он теперь подсчитывает мне рюмки: вот из-за чего, оказывается, у меня плохое сердце. И если бы не Клаус, я бы долго не прожила; интересно почему? Но не о том речь: как только мы вышли из бара «Up and Down», Клаус замахал такси, но, не успели мы оглянуться, подскочил этот, чьей фамилии я не помнила, но знала, что он знаменитый писатель, хотя и переодетый. На нем шоферская фуражка, он говорит, что якобы его шеф, мультимиллионер Джордж Андерсон (судоверфи и скаковые лошади), посчитал нас самой красивой парой в баре и попросил, чтобы мы разрешили нас сфотографировать. Что он тут же и сделал, не дожидаясь разрешения, вежливо поблагодарил и заявил, что может нас отвезти, куда захотим, и исполнить любое наше желание, даже самое странное. Клаус выкручивался, мол, спасибо большое его шефу, мистеру Андерсону, но нет, а я сразу сказала: да, мы очень признательны, ведь я, как уже говорила, узнала его по фото, иначе б не села. Клаус был в ярости, он сто раз мне втолковывал, что на Западе никогда, никогда-преникогда не садятся к незнакомым, — как будто на Востоке это не опасно. Но все-таки влез следом за мной, только прошипел, что я русская пьянь. Русская я с рождения, русской была, когда мы познакомились, так зачем женился и теперь меня попрекает?
Он хороший, только абсолютно не понимает, сколько дает человеку алкоголь, или что, когда мужчина подносит женщине зажигалку, это красиво и эротично, и потом не стоит бухтеть про рак или нелады с сердцем, надо просто почувствовать, что огонек сигареты — все равно что фонарик в ночи, освещающий путь одинокой женщине. И что вовсе не обязательно поступать так, как подсказывает разум, а совсем даже наоборот. И без этого не бывает счастья.
А переодетый писатель жал на газ и явно показушничал, внаглую протискиваясь через скопище машин на мостовой. Клаус схватил меня за руку — ладонь у него была мокрая, и я поняла, что он боится, а я только смеялась в душе, потому что мой отец работал в Москве водителем такси, а там и по снегу, и по льду ездят запросто — хоть нормально, хоть боком, хоть задом.
Отец безоговорочно презирал Клауса за то, что:
1. Он немец, то есть его папаша, ясен пень, служил в СС и стрелял в моего деда, притом промахивался, а стало быть, лопух.
2. У него, как у всякого сына фашиста, узкие губы.
3. У него щель между зубами, которая на сто процентов означает, что он скупердяй.
И что он из тех, кто два пишет, три в уме. И когда выпьет рюмочку, ставит в мозгу зарубку, а когда танцует, то наверняка считает шаги, чтобы, упаси Бог, не сделать лишнего. А когда я призналась, что выхожу за него и уезжаю в Мюнхен, отец взбеленился и начал кричать:
1. Что человек должен жить там, где его пуповина зарыта.
2. Что я горько пожалею, потому что на чужбине и собака горюет.
3. Что один такой, который эмигрировал и там похоронен, по ночам в могиле воет.
4. И что только через его труп.
И он меня, если захочет, убьет, потому что право имеет как меня сотворивший, и судить его никто не будет, потому что в детстве он переболел менингитом. И, наверное, убил бы, но я у него спросила: «А Бог? Он тебя не осудит? Бога ты не боишься?» Он задумался и сказал: «Бога-то я боюсь, а раз боюсь, значит, Бог есть, иначе б я не боялся». И, поразмыслив, не стал меня убивать. А мама только шепнула мне на ухо: «Беги отсюда, в этой стране живет дьявол», — и закрыла за мной дверь.
Машина еще прибавила скорость, и этот, за рулем, стал, подмигивая мне в зеркальце, соблазнять: мол, наверняка мы слышали про такие места для избранных, где можно невесть что увидеть или пережить анонимно, без опаски и со скидкой. Клаус покраснел от злости, он все еще его не узнал, ну и я к нему пододвинулась, чтобы шепнуть тихонько, кто это, и спасти положение, потому что мне стало стыдно за нас обоих, что мы себя ведем как заезжие варвары. Но Клаус надулся и демонстративно отодвинулся, а я почувствовала, будто сижу на пороховой бочке, которая вот-вот взорвется.
Вдруг смотрю налево: где-то я это видела. Гигантский корабль под названием «Пекин». Только где? Вдруг вспомнила: в туристическом справочнике. И кричу: «Спасибо большое, если это Морской порт[29], высадите нас, пожалуйста». Он притормозил, а Клаус вздохнул с облегчением. Я открыла дверцу, а ряженый разводит руками: «Ну да, это Морской порт, только вам-то он зачем? Нет ничего в этом Морском порту. Скучища». И тогда Клаус ответил — довольно-таки по-хамски, что ему несвойственно: неужели непонятно, жена ведь ясно сказала.
— Жена? — Тот вроде как удивился.
— Жена.
— Ваша жена?
— Моя жена.
— Ну, в таком случае это Морской порт.
А Клаус, выходя, видно, чтоб сгладить впечатление — он ведь по природе вежливый, даже когда перепуган, — сказал:
— А вы, наверное, эмигрант.
— Почему — эмигрант?
— Акцент.
— И у вас акцент — немецкий.
— А вы из Восточной Европы.
— Скорее, Центральной. Жил на сквозняке: с одной стороны немцы, с другой русские.
— Ну и слух у вас, мистер Косинский, — вмешалась я, внезапно вспомнив его фамилию. — Я и вправду из Москвы.
И тут до Клауса дошло. Он стукнул себя по лбу и стал извиняться, что свалял дурака. Меня разобрал смех, и я спросила:
— И часто вы так забавляетесь?
А он:
— Впервые.
И добавил по-русски, но с акцентом, что я — самая красивая женщина, какую он когда-либо видел, у меня глаза, как у Анны Карениной, и прекрасная нежная кожа. Про кожу он добавил после того, как меня погладил, вручая визитную карточку — я сразу же отдала ее Клаусу и к нему прижалась, чтобы этот тип чего не подумал. А Клаус, на нашу общую беду, дал ему свою со словами, что для него это большая честь, что он очень рад, — и разошелся, норовил еще что-то сказать, но я его оттащила. Тем более что меня бросало то в жар, то в холод, закололо под лопаткой, и я поняла, что всё, хватит. Я хочу в гостиницу.
