Юрий Гельман - Зал ожидания (сборник)
– Да?.. – с любопытством сказала незнакомка, закрывая книгу и поворачиваясь на бок в сторону Петухова. Ей было откровенно скучно, и в беседе с новичком пляжа маячила слабая перспектива развлечься.
То ли название книги, автором которой была г-жа Арсан, то ли грудь незнакомки, переполнявшая размер купальника, от чего чётко проступала граница загара, словом и то, и другое, и Бог весть что ещё наполнили Петухова каким-то предполётным внутренним зудом, и он заёрзал на своей подстилочке, как нетерпеливый молодожён. Первый шаг был сделан, и был он удачным.
Через несколько минут они уже весело болтали о том, о сём, как давние знакомые. Соседка по пляжу оказалась Алей, тридцати двух лет от роду, отдыхающей, вне сомнений, в одиночку. Она заразительно смеялась в ответ на убогий холостяцкий юмор Петухова, сама шутила, нахлобучивая ему на глаза пилотку из газеты. Она была так мила и привлекательна, так естественна и открыта, что Петухов позволял ей решительно всё: и посыпание песком своей алюминиевой спины, и щекотку, которой он, в общем-то, боялся, и трогательное гадание по руке.
– А не окунуться ли нам? – наконец, придумал Петухов, чувствуя, что температура внутри него давно превышает температуру окружающего воздуха.
– Пожалуй, самое время! – безоговорочно согласилась Аля и в одно мгновение, сминая подстилку, оказалась на ногах. – Догоняйте, Лёня!
Взметая фонтанчики песка, она побежала к воде, грациозно прижимая локотки и разбрасывая ступни в стороны, как будто танцуя забытый твист.
Обалдевший Петухов, хрустя коленными суставами, тоже поднялся, уронив при этом свою пилотку из газеты. На какое-то мгновение он замешкался, соображая, прижать её шлёпанцами или все-таки бросить, как есть. Потом, отважившись на второй вариант, вразвалочку потрусил за Алей. К тому времени она уже входила в воду.
«Афродита!» – подумал Петухов, жадными глазами оценивая восхитительную спину своей новой знакомой и ни на секунду не сомневаясь в уместности мифологического сравнения.
Оглядываясь и смеясь, Аля неторопливо заходила всё дальше и дальше и, наконец, медленно поплыла, едва заметно взмахивая руками. Для Петухова приближался волшебный миг, когда он, догнав её, невидимым для всех движением обнимет свою русалку за талию и слижет горько-солёные капли с её очаровательных губ. В предвкушении этого поступка он пружинисто отталкивал от себя мягкое и податливое морское дно, рассекая ребристой грудью изумрудную толщу воды и оставляя позади себя пенные водоворотики, пока вдруг не почувствовал всем телом – от ногтей на ногах до волос на голове – полную свободу и невесомость. Вот он, простор, вот она, стихия риска. Подними все паруса, подставь их тугому ветру удачи и мчись вперёд – к своему призу, к своему счастью, лежащему на волнах. О, сколько мореплавателей поступали именно так со времён Одиссея! Но Петухов не был Одиссеем, не был он и не хотел быть ни Джеймсом Куком, ни капитаном Бладом. Петухов был и оставался Петуховым, рядовым конструктором на обыкновенном заводе. И он не умел плавать.
Лихорадочно работая руками и ногами, подняв волну, достойную Бискайского залива, и чудом развернувшись перекошенным лицом к берегу, Петухов отчаянно рвался на мель. Вскоре ему это удалось. Почувствовав под ногами дно, Петухов резко прекратил борьбу за выживание, обмяк и ослабел, и даже слёзы радости выступили на его глазах – такие же горько-соленые, как морская вода.
– Лёня, что же вы! – откуда-то издалека позвала Аля.
С глуповатой улыбкой он оглянулся на голос русалки и, вяло махнув рукой, поплёлся к берегу. Через пару минут, шатаясь, как пьяный матрос, Петухов ступил на сушу, заплетая ногами, добрёл до своей подстилочки и рухнул, как подкошенный, лицом вниз. Его мокрый локоть при этом уперся в пилотку, орошая засушливый нечернозёмный регион.
Прошла минута, затем другая и ещё, может быть, десять или двадцать. Петухов не знал, не чувствовал времени. В нём, панически боящемся глубины, боролись теперь три чувства: стыд, страх и радость.
Стыд – за то, что он, так удачно начав пляжное знакомство, так быстро и, главное, позорно его разрушил. Что теперь говорить Афродите? Как оправдать своё бегство?
Страх – тот самый страх, точнее, даже ужас, испытанный уже несколько раз в жизни, когда из-под ног уходит опора, и не умеющий плавать человек теряет контроль над собой, теряет самообладание. Этот страх не проходит сразу, он ещё долго и цепко держится в сознании, улетучиваясь медленно, как вода из аквариума.
Но вместе со стыдом и страхом – Петухова, постепенно вытесняя то и другое, заполняла радость – радость от того, что вот он, Петухов, живой и невредимый лежит на своей подстилке, вокруг люди, голоса, в спину греет солнце и продолжается жизнь. А раз так – значит, всё ещё можно поправить. И когда Афродита, стоя над ним и роняя капли на его спину, расплетала свои спутанные волосы, у Петухова уже был готов ответ на её вполне законное недоумение.
– Знаете, Аля, – сказал он спокойным и ровным голосом, – у меня всегда так бывает в первые дни: от моря кружится голова. Такое вот странное свойство. Я забыл вам сказать.
– Да? – в шутку надувшись, сказала Аля. – А я думала, что голова у вас закружилась от меня.
Она лукаво смотрела на Петухова, и эта фраза, оброненная легко, как пробитый трамвайный талон, мгновенно вышибла из Петухова и стыд, и страх, оставив в его душе только радость. Всё было восстановлено на свои места, и Петухов снова почувствовал себя человеком.
* * *«Бычки-и! Маринованная мидия, креветка!» – голоса приближались и отдалялись. И уже следующий, еще более растяжный, призывал: «Сла-а-адкая вата! Сла-а-адкая вата!»
Продавцы, чей сезонный бизнес никто не собирался осуждать или оспаривать, сновали вдоль линии пляжа с огромными сумками, самодельными тележками или вязанками вяленой рыбы. Их голоса растворялись в гамме иных звуков, к ним за несколько часов, проведенных под солнцем, привыкали настолько, что уже переставали замечать.
И вдруг по пляжу, как лёгкий ветерок, пробежало оживление. Это брёл по мокрой полоске песка фотограф, волоча за собой сколоченный из старой расслоившейся фанеры и жирно раскрашенный пиратский бриг с поролоновой пальмой и чучелом Джона Сильвера из папье-маше. За фотографом увязалась стайка ребятишек, которая, как снежный ком, обрастала с каждым шагом, и, наконец, фотограф остановился и позволил мальчишкам потрогать свой реквизит. Ещё через несколько минут он уже бойко щёлкал затвором фотоаппарата и собирал деньги в полиэтиленовый пакет.
Солнце перевалило зенит и, разбрызгивая огненные искры, как колесо фейерверка, покатилось к закату.
– А давайте сфотографируемся – для памяти, – предложила Аля, и в ее голосе не слышно было подвоха.
– А я вас и так не забуду, – прищурившись, ответил Петухов, радуясь удачному комплименту.
– Да? Ну, спасибо, – усмехнулась Аля. – И всё же…
– А, была-не была! – решился Петухов, как будто собирался не фотографироваться, а покупать лотерейный билет.
Фотограф долго прилаживал на белоснежную фигуру пиратскую портупею, затем вручил Петухову огромный деревянный пистолет с граммофонным раструбом вместо ствола, долго смотрел в видоискатель, корректируя позы снимавшихся – и на протяжении всего этого времени стайка пацанов, окруживших съёмочную площадку, ухохатывалась от рыжего дядьки, при всей амуниции ну никак не похожего на пирата. Смеялась и Аля, пристроившись между Сильвером и Петуховым, не зная, кому из них отдать предпочтение и, наконец, прижавшись к серебряному плечу, замерла. Щёлкнул затвор, и изображение новоявленных пиратов, уменьшенное в десятки раз, легло на плёнку.
– Ну вот, наконец-то, – облегчённо вздохнул Петухов и добавил, ощутив в себе прилив веселья: – А ну, пацаны, кто следующий?
* * *Вечером на базе отдыха была дискотека. В углу огороженной высоким сетчатым забором волейбольной площадки расположился диск-жокей с аппаратурой. В его огромном арсенале было множество записей на все вкусы, хотя сам диск-жокей явное предпочтение отдавал «рэпу», бесцеремонно навязывая этот звукоряд танцующим. Чаще других, как было, видимо, принято в этом сезоне, звучали шедевры группы «Доктор Албан», сводившие с ума развесёлую молодёжь. Петухов видел по телевизору пару клипов «Доктора», и вокалист с головой, напоминающей ананас, давно вызывал у него отвращение. Нет, Петухов вовсе не был расистом, просто раз и навсегда невзлюбил он эту музыку, не принимала её душа, и тут уж ничего с этим не поделаешь.
Из культурных развлечений по вечерам, обозначенных на доске объявлений, были ещё кинотеатр под открытым небом и телевизор. В кинотеатре сегодня царствовал Шварценеггер, к которому Петухов давно испытывал чёрную зависть, от чего не любил ещё сильнее, чем «рэп». А по телевизору – почему-то сразу на нескольких каналах – транслировали футбол, к которому Петухов был равнодушен.
