Грация Деледда - Свирель в лесу
— Ваша дочь больна. Она носит на груди то проклятое письмо, в котором Портолу пишет о своем преступлении. Заставьте ее отдать письмо судье, и вы увидите, что она снова обретет покой и здоровье.
Услышав страшное известие, женщина так побледнела, что студенту пришлось побрызгать ей в лицо водой, чтобы привести в чувство. Вслед за этим разыгралась ужасная сцена между матерью и дочерью, и та, испугавшись, что в конце концов твердость ей изменит, сожгла роковое письмо.
И тут случилась странная вещь. Как и предсказывал студент, расставшись с письмом, девушка вдруг успокоилась. Она снова ожила и расцвела, как расцвела вокруг природа после долгой нуорезской зимы. С приходом весны людские страдания как будто смягчились, словно чья-то милосердная рука смазала раны целебным бальзамом. Но увы. этот бальзам был из тех, что приносят лишь временное облечение: утихшая на мгновение боль вспыхивает потом с новой силой.
Надвинув платок на самые глаза, Аннароза теперь снова часами сидела у ворот и рассеянно грызла бобы. Мать уже свыклась с мыслью об их несчастье и говорила о нем спокойно и смиренно. У нее появились новые планы насчет будущего Аннарозы, и она то и дело забегала к студенту, заботливо осведомляясь, прошла ли у него головная боль, не нужно ли ему растопить печку или выстирать носки, — Аннароза все сделает.
Да, дорогие мои читатели, сердце матери волновали честолюбивые помыслы. Ведь недаром, в то время как она возносила молитвы святому Антонию, ее глазам предстал благородный синьор, молившийся перед часовней, где совершаются брачные обряды, а рядом с этим синьором стояла молоденькая крестьянка.
Суд над Фариной должен был состояться в начале июля, а в июне ему удалось переслать Аннарозе записку. Получив письмецо, девушка, не колеблясь и не раздумывая, повинуясь той странной силе, которая влекла ее наверх, точно в исповедальню, поднялась к студенту. Преступник нежно благодарил Аннарозу за хорошие показания, выражая надежду скоро вернуться домой и обещая сделать ее счастливой.
— Видишь, несчастная! Он подарит тебе драгоценности, залитые кровью убитого, — в точности так, как ты видела во сне! И тебе придется делить свое ложе с разбойником.
Вся в слезах, Аннароза выбежала из комнаты студента и столкнулась с матерью, которая поджидала ее на галерее. Облокотившись о перила, они долго смотрели на пышущий жаром дворик, в котором был разлит аромат цветущей смоковницы. Аннароза плакала, и слезы ее падали вниз, как в глубокий колодец.
— Ну, почему этот сумасшедший всегда так со мной разговаривает? — всхлипывая, лепетала она.
А мать шептала:
— Дурочка, он просто любит тебя, вот и все.
Спустя несколько дней их снова вызвали в суд, и там мать в конце концов проговорилась. Аннароза продолжала молчать до тех пор, пока ей не пригрозили тюрьмой. Тогда она поднялась с места и, осенив себя крестным знамением, сказала:
— Да, я получила письмо, но читать не умею и, по совести, даже не могу сказать, что там было написано. Только дон Джузеппе Демурос знает истинную правду.
И Портолу Фарина был осужден на тридцать лет. Аннароза покинула суд, не выдержав отчаянного взгляда подсудимого: ужас и жалость раздирали ее сердце. А когда она узнала о приговоре, рухнула на землю и три дня пролежала без движения. Она не спала, не умывалась, не прикасалась к еде. Приходили соседки и склонялись над нею, как над больной. Мать убивалась, и ужас смерти витал в маленьком дворике, где, как верный страж, стояла мрачная смоковница.
А дон Джузеппе Демурос в своей комнатушке денно и нощно готовился к дипломным экзаменам. Всякий раз, выходя во дворик, он видел Аннарозу, распростертую на раскаленных солнцем камнях. Неподвижная, почерневшая, лежала она, словно тень, на золотом квадратном ковре, и он не решался подойти к ней. В конце концов мать не выдержала:
— Да поговорите же с ней, дон Джозе. Видите, какая она стала! Умрет ведь. Так-то вы ей добра желаете!
Окинув женщину высокомерным взглядом, студент, скрестив руки на груди, приблизился к неподвижному телу и произнес:
— Встань, Аннароза!
И та поднялась, как Лазарь при звуке голоса Христова. Но едва студент отошел, Аннароза опять скорчилась на земле, уткнувшись лицом в колени, и матери пришлось снова звать его. Он внял ее просьбе и терпеливо утешал девушку, испытывая все-таки некоторые угрызения совести.
А время шло, постепенно все успокоилось, и жизнь вернулась в свою колею. Мать с надеждой посматривала на студента, ожидая от него решительного слова. Но наступил канун его отъезда, а он все еще не объяснился. К вечеру он позвал Аннарозу и попросил уложить его зимнюю одежду.
Сначала мать в тревоге поджидала дочь во дворе, но там было жарко, и она перешла на лестницу. Но здесь ей тоже было не по себе, и она поднялась на галерею. Оттуда она услышала, как тихо и мирно, словно путники в дороге, беседовали студент и Аннароза.
— Если меня пошлют далеко, скажем, в Соргано или Бауней, кто знает, когда я вернусь в Нуоро. Может, никогда... Прощай, Нуоро,
Прощай, прощай, Нуоро,
Я возвращусь не скоро,
Когда воскреснут мертвецы,
Тогда вернусь в Нуоро...
— Желаю вам удачи, — говорила простодушная Аннароза, — бог да благословит вас, не забывайте меня!
— Буду помнить, пока жив, — серьезно ответил студент. Однако ни о печальном прошлом, ни о будущем, о котором мечтала мать, он не проронил ни слова.
Раздосадованная, она вошла в комнату и осведомилась, когда же студент намеревается уезжать. Аннароза стояла на стуле перед шкафом. Она обернулась, удивленно поглядела на мать и сказала:
— Завтра. Разве вы не знаете?
— Ты лучше помолчи, дурочка, и ступай-ка отсюда. Верно, мало он тебя обидел?
Мать дернула стул, на котором стояла Аннароза, а когда девушка спрыгнула на пол, вытолкала ее из комнаты. Студент молчал и ни во что не вмешивался. Собрав все свои вещи, он, не мешкая, вышел из дому. Денег у него было мало, только на дорогу, и поэтому он решил провести ночь под открытым небом: почтовая карета должна была прийти рано утром.
Землю окутали мрачные сумерки, как и в тот день, когда пришло письмо от Портолу Фарины, Однако черные тучи заволокли горы и небо лишь на севере Барбаджи ди Оруне, а на востоке и юге утренняя дымка уже золотила суровые скалы Оргосоло и голубые горы Олиены. Яркая радуга протянулась между ними, и казалось, что с неба льется широкая светлая река.
Тринадцать яиц
(Перевод Н. Георгиевской)
В народе есть своя знать и свой плебс и, так же как в аристократической среде, встречаются разорившиеся семьи, которые стремятся поправить пошатнувшиеся дела выгодными браками. Немало молодых людей простого происхождения мечтают облагородить свое потомство, породнившись с подобными «аристократками», немало девушек приносят себя в жертву семейным интересам, немало и корыстных родителей, которые не прочь половить рыбку в мутной воде.
Когда-то зажиточная и всеми уважаемая семья Палас после многих лет тяжких лишений надеялась снова встать на ноги, выгодно пристроив свою дочь Мадалену.
Сидя на солнышке в уголке немощеного дворика, похожего на узенький проулок, Мадалена и ее мачеха усердно шили мужские гетры из грубого сукна и без умолку говорили о предстоящем замужестве девушки. Мачеха, неопрятная и тучная, но еще не старая женщина со свежим лицом и большими черными сверкающими глазами, беспокойно ерзала на своей скамеечке, и рука ее быстро мелькала в воздухе. Игла и наперсток ярко блестели в солнечных лучах. Мадалена же, хотя и казалась девушкой живой и нервной, сидела, не шевелясь. Ее овальное, как яйцо, личико, обрамленное кромкой темного платка, было бледным.
— Помни, доченька, род наш благородный, — внушала Мадалене мачеха. — Время и судьба могут вертеть человеком и так и этак, но происхождения не скроешь, оно всегда скажется. Белый хлеб останется белым и в суме нищего, а родник не замутится, даже если из него напьются свиньи. Ты ведь знаешь, золотая моя, что деда твоего за силу и властность прозвали «Железной рукой». Но что поделаешь, времена изменились, и твоим братьям пришлось податься в Америку вместе с другими такими же обездоленными, как они. И все-таки мы — это мы, Мауро Пинна всегда останется Мауро Пинна, сыном разбогатевшего каменотеса, а ты, даже если выйдешь за него замуж, всегда будешь дочерью Франчиско Мариа Палас.
Мадалена молчала. Она лишь поднимала на мачеху лучистые, цвета меда, глаза, поправляла белыми пальцами бретельки своего корсажа из зеленоватого бархата и шелковый шнурочек, украшавший длинную с голубоватыми жилками шею. Казалось, что она только что пробудилась от крепкого сна. Мимолетные тени скользили в золотистых глазах, словно в них отражались проносящиеся над ее головой ласточки.
