Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги
Приходя ко мне в гости, она время от времени бросала взгляды на картину с рыбацкой лодкой — последней из всей флотилии, — которая все так же висела над сервантом. Часто она говорила мне, что это замечательная картина, и что я не должен с ней расставаться, и как замечательно изображены на ней и рассвет, и корабль, и женщина, и море. Несколько минут она пыталась намекать мне, как ей хотелось бы ее получить, — но, зная, что эта картина снова окажется в ломбарде, я делал вид, что не замечаю ее намеков. Я бы лучше дал ей пять шиллингов вместо полкроны, только бы она не просила картину, — но ей никогда не требовалось больше полкроны за все эти пять лет. Я однажды намекнул ей, что мог бы дать и больше, но она ничего на это не ответила. Не думаю, что картина нужна была ей для того, чтобы продать ее и получить деньги, или чтобы повесить у себя дома. Нет, скорее всего, ей просто очень хотелось заложить ее, чтобы ее купил кто-нибудь другой и она не принадлежала бы больше ни одному из нас.
И вот в конце концов она не удержалась и прямо попросила у меня эту картину, и я не нашел причины, чтобы отказать ей в этом, раз уж ей так хотелось ее получить. И я поступил так же, как и шесть лет назад, когда она попросила ее в первый раз: вытер с нее пыль, аккуратно завернул в несколько листов темной бумаги, перевязал почтовой бечевкой и отдал ей. Казалось, ей доставляет радость держать ее подмышкой, она даже не торопилась уходить от меня в тот раз.
Однако через несколько дней история повторилась. Я снова увидел картину на витрине ломбарда, среди всякого старья, которое лежало там уже много лет. И на этот раз я даже не попытался вернуть ее себе. Однако теперь мне кажется, что лучше бы я это сделал, ведь тогда, возможно, с Кэти не произошло бы несчастья несколькими днями позже. Но кто знает? Если бы не произошло это, возможно, случилось бы что-нибудь другое.
Я больше не видел ее живой после той встречи, когда я отдал ей картину. В шесть часов вечера она попала под грузовик, и, пока полиция везла ее в центральную больницу, она умерла. Ей переломало все кости, она практически истекла кровью еще до того, как ее успели довезти до больницы. Доктор сказал мне, что, когда ее сбил грузовик, она была не совсем трезвой. Среди вещей, которые находились при ней в момент смерти, они показали мне картину с рыбацкой лодкой, но она была настолько изорвана и испачкана кровью, что я едва ее узнал. Тем же вечером я сжег ее в камине.
Оба ее брата, их жены и дети, чувствовалось, винили меня в этом несчастном случае. После того, как они все ушли, забрав с собой это ощущение виновности, я остался один у ее могилы, в надежде, что хоть теперь смогу заплакать. Но нет. Я внезапно увидел человека, которого ни разу не встречал прежде. Стоял ясный зимний полдень, сильно подмораживало, и единственная мысль, которая позволила мне на минуту забыть о Кэти, была о том несчастном парне, который был вынужден долбить мерзлую землю, чтобы прорыть эту яму, где она теперь покоилась. А теперь вот появился этот незнакомец. По щекам этого пятидесятилетнего человека текли слезы. Он был одет в хороший костюм серого цвета, однако, с черной повязкой на рукаве. Он сдвинулся с места только после того, как дородный пономарь положил ему руку на плечо (и мне тоже) и сказал, что нам надо идти.
Мне не нужно было спрашивать, кто он такой. Я уже знал это. Когда я пришел к Кэти домой (это был и его дом), он собирал вещи. Он уехал немного времени спустя на такси, не проронив ни слова. Но соседи, которые всегда все знают, сообщили мне, что он жил вместе с Кэти последние шесть лет. В это было трудно поверить! Впрочем, я надеялся только, что он сделал ее хоть немного счастливее, чем она была прежде.
С тех пор прошло много времени, но я так и не удосужился повесить на стену новую картину. Возможно, ее место все-таки займет военная карта, поскольку я убежден, что правительства разных стран не могут долго жить в мире. Но, честно говоря, можно вполне обойтись и без всего этого. Другую стену занимает сервант, и в нем стоит свадебная фотография, которую Кэти так никогда у меня и не попросила.
Оглядываясь на эти события из моего прошлого, я понимаю, что никогда не забуду их, и что Кэти не смогу забыть тоже. Что-то подсказывает мне, что у меня никогда не хватало ни ума, ни сил изменить свою жизнь. И бесполезные мысли, что засели у меня в голове, никак не хотят оставить меня в покое и порой просто сводят с ума, когда я лежу ночью в кровати без сна и предаюсь размышлениям.
Я начинаю верить в то, что у меня в жизни нет и не будет никаких перемен, если, конечно, я не сопьюсь или не ударюсь в религию. Я хотел бы знать, ради чего живу на белом свете, но не могу найти ответ на этот вопрос. Какой во всем этом смысл? И все же по ночам, когда меня порой терзает чувство пустоты и бессмысленности бытия, я начинаю думать не о себе, а о Кэти, о ее неудавшейся жизни, которая была намного хуже моей. И тогда мне помогает мысль о том, что я жил ради того, чтобы хоть немного помочь Кэти. Но это объяснение помогает ненадолго, оно похоже на аспирин, который лишь на несколько часов снимает неизлечимую головную боль.
Я родился мертвым, повторяю я себе. Все мертвы, отвечаю я себе на это. Да, они мертвы при жизни, только большинство из них не знает об этом, а я уже начал это понимать. И самое отвратительное, что я понял это в самом конце своей жизни, когда уже ничего не могу изменить и когда слишком поздно сносить такие удары судьбы.
Но тогда, сквозь эту безнадежность, как благородный рыцарь в доспехах, появляется надежда. Если ты ее любил… (конечно, я ее любил, черт возьми!)…то значит вы оба прожили жизнь не зря. А сейчас ты ее любишь? Благородный рыцарь исчезает во тьме, надежда покидает меня. И меня душат слезы, но никто из нас не может повернуть время вспять, вот в чем дело.
Ноев ковчег
Пока учитель Джоунс объяснял последние строчки «Книги для чтения», Колен слышал сквозь стены класса, как к бескрайним просторам медленно катятся вагончики и фургоны, запряженные лошадьми. Ему казалось, что у него перед глазами находится широкий бульвар, вдоль которого проезжали машины. Он вспоминал, как совсем недавно ему довелось наблюдать колонну раскрашенных автомобилей с шумящими двигателями, везущую как будто передвижной зверинец: в грузовиках и телегах удобно устроились обитатели Ноева ковчега и Призрачного каравана. Картины из «Книги для чтения» были вытеснены более ясными и понятными образами, хотя Колен редко отвлекался от книжек, где шла речь о странствиях и чудесах. Воспоминания о своих собственных приключениях заставили его подумать также о тяжелых голодных днях, а затем превратились в яркую ярмарочную карусель, которая вертелась где-то впереди, — и ему очень хотелось узнать, как устроен тот механизм, который приводит ее в движение. Он не знал, почему все происшедшее случилось именно с ним, он даже не попытался понять это, — а учитель тем временем монотонно дочитывал последние страницы своей истории.
Его приятелю Берту было уже одиннадцать и он был старше на один год. Колен ходил в старший класс и понимал, что это что-нибудь да значит, — но все же ощущал себя рядом с Бертом беспомощным малышом. Он очень любил читать, полностью погружаясь в мир, который открывался в книгах, и почти не страдал от того, что был одет в лохмотья (конечно, когда на улице не было холодно). У него было полное лицо, несмотря на постоянное недоедание, но неприятности в школе доставляла ему только чересчур короткая стрижка (все же за трехпенсовую монету его могли бы стричь поприличнее!). Полноту ему прощали, а из-за стрижки иногда дразнили «плешивым».
Когда в городе проводилась ярмарка, он тратил на ней те немногие пенни, которые ему удавалось сэкономить на комиксах. Что касается Берта, то ему не приходилось долго экономить, чтобы иметь возможность развлекаться. «У нас будет достаточно денег на аттракционы, — сказал он Колену, встретив его на углу в одну из суббот. — Вот увидишь.» И положил ему руку на плечо, когда они пошли вверх по улице.
«Откуда? — поинтересовался Колен и добавил, покачав головой: — Предупреждаю тебя сразу, я не стану обворовывать магазины».
Берт, которому случалось такое делать, почувствовал, что приятель неодобрительно относится к его прошлому. Хотя в то же время он не без гордости подумал, что самому-то Колену вряд ли хватило бы смелости взломать ночью дверь магазина и запустить руку в мешок со сладостями. «Деньги можно заполучить не только таким способом, — усмехнулся он, — такое совершаешь только тогда, когда хочешь чего-нибудь вкусненького. Я покажу тебе, что мы будем делать, когда мы туда придем».
Они шли по туманным улицам, слыша глухой шум холодного северного ветра. Яркие огни ярмарки поднимались вверх, к похожим на шары облакам, которые какая-то неведомая сила влекла по небу. «Если аттракцион будет стоить только пенни, то мы сможем прокатиться по два раза каждый», — подсчитал в уме Колен. Он шел по мощеному тротуару, сосредоточенно глядя себе под ноги и перебирая пальцами в кармане с таким трудом собранные деньги. Он радовался, что может потратить их на карусели, но мысль о том, что на эти деньги можно было бы купить что-нибудь к столу домой, терзала его до глубины души. На четыре пенса можно было бы приобрести буханку хлеба, или бутылку молока, или кусок мяса, или банку варенья, или фунт сахара. Если бы он, Колен, купил на эти деньги в ближайшем магазине десяток дешевых сигарет, то его отец, возможно, не выглядел бы таким мрачным и не жаловался постоянно на здоровье, и мать не охватывало бы больше отчаяние при виде своего мужа. Отец взял бы сигареты с улыбкой на лице, ласково поцеловал бы мать и приготовил бы чай. Он снова превратился бы в счастливого человека, и его хорошее настроение передалось бы всем членам семьи.
