Арнон Грюнберг - День святого Антония
Все это произошло в Центральном парке. Совсем неподалеку от пруда, там, где у них прокат лодок. По словам полиции, нет никаких доказательств, что этот человек на нее нападал и что они вообще были знакомы.
Ее очень легко вычислили. Она просто брела по улице. Щиколотка с одной стороны у нее была в крови. Она даже не стерла кровь.
Мы абсолютно ничего не понимаем.
Известны еще некоторые факты.
Она встретила этого человека вечером в парке. Они вместе выпили пива и пошли гулять. И во время прогулки она сорок два раза ударила его ножом, а потом попыталась отрезать ему кисти. Он на нее не нападал. Так утверждает полиция. До этого они ни разу не встречались.
О ней снова написали на первой полосе. На этот раз хорватка была на фото с опущенной головой. Она признала свою вину. Прокурор предложил вынести ей смертный приговор.
Возле здания школы на улице толпились телевизионщики и журналисты. Мы уже знали, что будем говорить. Что она пахла лугом, усеянным цветами, а иногда — как только что народившийся детеныш дикого животного. Что в будущей жизни она хотела стать ламой, бегать по горам и плеваться, сколько захочет. Нас никто не захотел слушать.
Поль крикнул: «Она была такая красивая, что некоторые просто падали в обморок».
Мистер Берман объявил, что он заболел. Нам прислали на замену другого учителя.
Мы хотим написать ей письмо, но не знаем, что писать. Поэтому мы о ней молимся. Вечером перед сном мы просим нашего отца, который, скорей всего, совсем неподалеку от Бога, не мог бы он замолвить перед Богом словечко за хорватку и попросить его дать ей побольше сил. И еще Рафаэлле, конечно, и нам с Тито. И тому человеку, которого мы не знаем, но которого она сорок два раза ударила ножом.
Она укусила адвоката за руку. Она сказала, что ей не нужен адвокат.
О ней снова написали на первых полосах. На этот раз крупным шрифтом было набрано слово СУМАСШЕДШАЯ у нее на животе. Ее охраняют 24 часа в сутки. Это называется «Превентивные меры на случай попытки суицида».
На улице возле школы по-прежнему толпятся фотографы и журналисты. После урока мы всегда идем к тому месту на набережной, где мы сидели с ней, и продумываем для нее письмо. В этом письме мы запишем все то, что она просила нас говорить о ней, если кто-то о ней спросит. Что она была такая красивая, что люди на улице падали в обморок при виде ее. Что она всегда ходила в красных туфлях, потому что они приносили ей удачу. И еще, что она дарила бедным резиновые мячики. Что она очень любила «Оранжину». Что у каждого человека есть, по крайней мере, одна жизнь, созданная специально для него.
Все это мы заносим на бумагу, чтобы она знала, что мы выполняем свое обещание и рассказываем о ней.
21Сегодня нас допрашивала полиция. Рафаэлла об этом ничего не должна знать.
С нами были очень любезны. Нас привезли на машине. Спросили, что мы будем пить. Сказали, что им и так все ясно, но одну вещь они хотят знать.
Они хотели знать, где мы находились в тот вечер.
Мы ответили, что в тот вечер мы заходили в «Пуффиз».
Они спросили, где мы были до этого.
Мы ответили, что были в квартире неподалеку от того места, где железнодорожная ветка Лонг-Айленд-экспресс пересекается с шоссе Гранд-Сентрал. И что в квартире было много тараканов.
Они спросили, был ли у нас там секс.
Мы ответили, что да.
Они спросили, платили ли мы за это.
Мы ответили, что да.
Они спросили нас, сколько.
Мы сказали, что мы расплачивались не деньгами.
Они спросили, что тогда чем.
Мы сказали, что обещали рассказывать о ней, если кто-то о ней спросит.
Они нам не поверили.
«Скажите лучше честно, что вы ей заплатили», — сказали они.
«Мы ей заплатили», — сказали мы.
«И что же вы обещали о ней рассказывать?» — спросил один человек, который до этого ничего не говорил, а просто молча сидел рядом.
«Мы обещали рассказывать о ней, — сказали мы, — что она была такая красивая, что люди на улице падали в обморок, когда она проходила мимо. Что в будущей жизни она хочет стать ламой. Что самое счастливое время в ее жизни было, когда она торговала футболками». И тут мы замолчали, потому что расплакались. Мы не хотели плакать, но слезы накатили сами. Мы плакали в присутствии посторонних мужчин. Эти люди сказали, что ничего страшного в этом нет, и дали нам бумажные платки. Мы все никак не могли успокоиться. И тогда нас отпустили домой.
В вечернем выпуске газеты говорилось, что она не знала того мужчину, которого заколола. Это был маклер тридцати восьми лет. Он познакомился с ней в тот вечер в Центральном парке, и они вместе пили пиво. Потом они решили немного пройтись. О дальнейшем известно только одно: она его заколола. Неизвестно, произошла ли между ними ссора. Точно лишь известно, что он на нее не нападал.
Прокурор заявил, что человек, совершивший такое тяжкое преступление, проиграл свое право на жизнь. Наверное, то же самое случилось и с нашим отцом. Потому его и колотили нещадно эвкалиптовой дубинкой по голове. Рано или поздно все проигрывают свое право на жизнь. Но почему одни проигрывают его так рано, а другие так поздно? И что нужно сделать, чтобы его проиграть?
Фото Кристины появилось в «Ньюсдэй», ее старое фото, а под ним подпись: «Лицо дьяволицы?»
На вопрос о ее происхождении прокурор сказал, что нельзя принимать преступников за жертв и что общество, которое перестанет отличать жертв от преступников, потеряет свое право на существование. Что есть преступления настолько чудовищные, что никаких оправданий уже быть не может.
Ее адвокат сложил с себя полномочия. Кристина заявила, что не хочет садиться в тюрьму, что она предпочитает смертный приговор.
Прокурор сказал, что он не намерен считаться с желаниями подозреваемой, но серьезно склоняется в пользу смертного приговора.
Мы все это вырезаем из газет и засовываем под ковер, туда, где лежат наши деньги.
Рафаэлла говорит мало. Она хочет, чтобы мы переехали в какой-нибудь город на западном побережье[2].
Хорватка еще раз подтвердила, что настроена на смертный приговор и что она находится в твердом уме и ясной памяти. Ее новый адвокат пытается доказать, что это не так.
Если вас приговаривают к смерти, то вам вводят иглой такую штуку, от которой легкие взрываются, как воздушные шары. Но вначале вводится снотворное.
В Техасе один человек хотел наесться грязи во время своего последнего ужина, но ему отказали. Другой захотел бутылку водки, но ему тоже отказали. Самое распространенное меню — это блинчики с малиновым джемом или что-то в этом роде. Хорватка, как нам кажется, попросит «Тик-так» и, кроме того, «Оранжину».
В Техасе одного мужчину спросили, не хочет ли он что-либо сказать. Он ответил: «Ну, если б я был Шекспир, я бы высказался по-другому, но я не Шекспир, и поэтому я говорю что…» И он начал говорить и говорил полчаса. Иглы для инъекции уже торчали у него из руки, но он все говорил и говорил не переставая. А все сидели и ждали его казни. Через полчаса палач офигел. И тогда он взял и открыл шлюзы: яд засочился мужику в вену, и на середине фразы он помер.
Если б мы были Шекспиром, мы бы сказали по-другому. Мы сказали бы это стихами и в рифму, чтобы можно было повторять, когда мы поедем на автобусе или в метро или просто нам нечего будет делать. Мы сказали бы это красивей, со всякими подробностями. Мы бы хотели, чтобы наши слова были бы такими же красивыми, какой была она, и чтобы люди падали в обморок. Но, к сожалению, мы не Шекспир. Поэтому мы говорим следующее:
Бывает, что мы ей пишем и начинаем плакать, как тогда в полицейском участке, и все никак не можем успокоиться. Это при том, что мы совсем не хотим плакать, потому что боимся разбудить Рафаэллу. Но порой так бывает. Мы никак не можем успокоиться и не плакать, если забираемся под кровать и пишем письмо для Кристины. Наша тетрадь промокает, но мы не можем остановиться. Потому что мы ничего не понимаем. Потому что мы просто ничего не понимаем.
Мы бы хотели выйти на улицу под дождь, чтобы дождь все смыл.
Мы переедем на западный берег — так решила Рафаэлла. Мы сможем добраться туда на попутном грузовике.
22Мы не знаем, что будет дальше. И если будет, то когда. Но когда ее легкие взорвутся, как воздушные шары, она не будет одна. На самом деле, она, конечно, останется одна. Одна-одинешенька, но не совсем. Присутствующие при казни сидят за стеклянной перегородкой.
Мы не хотим сидеть за стеклянной перегородкой. Мы вылезем из-под кровати, выберемся из того места, где мы все это записали, и пойдем на набережную. Пойдем на то место, где она сидела и смотрела на яхты и вертолеты, и еще на противоположную сторону.
Мы будем пить «Оранжину» из бутылочек.
Мы не будем плакать. Не будем бормотать, что мы ничего не понимаем.
