Арнон Грюнберг - День святого Антония
Дочитав до конца молитву, Тито спросил:
— Ты не хочешь прочесть ее теперь на своем языке?
Она помотала головой:
— Нет, вы уже ее за меня прочли.
Тито поднес к бумаге зажигалку. Наши желания загорелись, а мы стояли на коленях перед кожаным креслом и смотрели, как они горят. Они догорели меньше, чем за тридцать секунд.
Тито первым встал с колен.
— Теперь мы должны обняться, — сказал он, — и поцеловаться.
В дверь снова постучали.
Тито обнял вначале хорватку, затем меня. Мы поцеловали ее, а она нас. Наконец все мы обнялись.
— Ну, вот и все, — сказал Тито.
— Да, — сказала она, — вот и все.
Она открыла дверь. На площадке стоял мужчина в тренировочном костюме с невероятно большим и круглым животом. Он что-то сказал ей на непонятном языке. Хорватка прошла мимо. Он посмотрел на нас, но мы тоже прошли, минуя его, в подъезд. Он выругался и плюнул на пол.
Дверь в квартиру она не заперла, и, спускаясь по лестнице, мы слышали, что музыка продолжает играть. Когда мы были уже внизу, она захихикала, но смеялась она так не больше пары секунд.
— Раньше я носила парик, — сказала она, — чтобы казаться старше, вы можете себе это представить?
И она опять негромко хихикнула.
Она предложила отвезти нас на Манхэттен. По дороге она сказала, что можно еще где-нибудь выпить. Она знала один неплохой бар, куда мы могли бы зайти.
Она мало говорила.
Солнце садилось. Она опустила все стекла в машине. Ее волосы развевались по ветру во все стороны.
* * *Мы вспомнили, как однажды садились в грузовик, уезжая из нашей деревни. У Рафаэллы был на голове платок. Но ничего не помогало. Дорожная пыль забивалась нам в уши и рот, в нос и волосы. Мы выехали ночью, но, когда рассвело, мы еще ехали. И когда снова стемнело, мы всё ехали и ехали. Когда становилось темно, было холодно, как в морозилке, а на солнце жарко, как в печке. Грузовик вез арбузы, большие, зеленые арбузы, и еще старика. Все считали, что старик не доедет. Ему все твердили: «Не надо тебе ехать». Но он непременно хотел уехать вместе со своей родней.
Когда рассвело во второй раз, он был уже мертв. Вначале этого никто не заметил. Он лежал в той же позе, что и до этого. Но когда его начали трясти, чтобы дать ему попить, он уже окоченел. Мы крикнули шоферу: «Остановись, у нас тут покойник», но он не остановился, потому что мы и так отставали от графика. Рафаэлла прикрыла нам глаза. Мы сказали, что не надо этого делать, но она все равно прикрыла.
Лишь когда начало смеркаться, шофер остановился. Все мы вышли. Мужики копали втроем — такой земля была твердой. Водитель раздал всем хлеб и воду. Потом показал в сторону поля, поросшего высоким желтоватым быльем. Он сказал, чтобы все шли туда, если кому надо в туалет.
В желтоватых зарослях мы присели на корточки рядом с Рафаэллой. Нам очень хотелось знать, сколько еще ехать, но спрашивать мы не решались, только смотрели перед собой. Вдруг мы услышали крик Рафаэллы. Мы оба подумали, что ее кто-то укусил. Но оказалось, что это один из мужиков прижимает ее голову к земле, а другой уселся сверху и держит ее руки выше локтей. Она кричала пронзительно. Мы так удивились, что не могли сдвинуться с места. И тут мужик, что сидел на ней и держал ее руки, ударил ее по лицу. Она закричала: «Уведите детей, уведите детей!» Второй мужик схватил нас за руки и потащил прочь. Мы пинались и пытались кусаться, но он был сильнее. Мы кричали: «Рафаэлла, Рафаэлла!» Но она только выкрикивала: «Уведите детей, уведите детей!» Больше мы ее не видели. Было слишком темно.
Нас отвели обратно к грузовику и велели ждать. Ждали мы очень долго. Казалось, что целую вечность. Наконец Рафаэлла возвратилась. Из ее носа и рта текла кровь, а один глаз у нее был ярко-синим, словно небо в лунную ночь. Вся одежда на ней была грязная и изорванная. Рафаэлла во второй раз за этот день прикрыла нам глаза. Мы сказали, что не надо этого делать.
Водитель крикнул: «Всем садиться по местам, едем дальше». Тито стащил с себя свитер, чтобы протереть Рафаэлле лицо. Но она сказала, что не надо, боялась, что он простудится. Платок она потеряла. Теперь ей нечем было прикрываться от солнца. У нас волосы густые и темные, а у Рафаэллы они не такие. Она умоляла, чтобы мы держали себя в руках, что это ничего, что все обойдется. У Тито был с собой кусок ткани. Мы на него поплевали, потому что питьевой воды было мало. Мы оттерли ей лицо. И тогда она сказала, что нам уже пора спать.
* * *— Это тут, — сказала Кристина.
Она припарковала машину на незнакомой нам улице.
Мы шли с ней рядом, слегка касаясь друг друга, пока шли.
Бар назывался «Пуффиз».
18Кафе было не слишком большое, примерно на шесть столиков. Еще там был бар, музыкальный автомат и мишень для игры в дартс. Какой-то мужик с собакой метал дротики. За барной стойкой стояла женщина с крашеными рыжими волосами. Она отказалась наливать нам спиртное, поэтому мы заказали томатный сок. Хорватка попросила чаю. Она зевала.
— Простите, — сказала она, рассматривая свои ногти, очень длинные и белые.
А мы смотрели на нее.
— Давайте немного помечтаем, — предложила она.
Голос ее звучал устало. Она положила себе в чай три кусочка сахару. А четвертый медленно растворила в ложке.
— Вы когда-нибудь, — спросила она, — сидели в ванне с женщиной — такой же красивой, как я?
— Мы были в ванне с Рафаэллой, — ответил Тито, — но она наша мама.
— Это не совсем то, — сказала она.
— Но ведь Рафаэлла красивая, — сказал Поль. — Она совсем юной нас родила.
— Это неважно, — сказала хорватка. — Вы должны однажды лечь в ванну с такой красивой женщиной, как я. Добавить пенную жидкость из маленького флакончика, сделанного во Франции. Лучшая жидкость для ванн делается во Франции.
— Мы этого не знали, — сказал Тито.
— Да, — сказала она, — так оно и есть. И после этого зажигайте свечи. Так, чтобы друг друга было почти не видно. И вот вы лежите в ванне. Нигде время не летит так быстро, как в ванне. Вода теплая, пенная жидкость из Франции, и можно представить себе, что лежишь в ванне со своей зазнобой.
— Но мы не хотим лежать в ванне с красивой женщиной вроде тебя, — сказал Тито. — Мы хотим лежать в ванне с тобой.
В бар вошел какой-то тип. И сразу направился к музыкальному автомату. Поравнявшись с ним, он остановился.
— Смотри-ка, — сказал Поль. — Это Эвальд Криг.
Тито вначале даже не мог в это поверить.
— Просто этот тип на него похож, — сказал он.
Но это и в самом деле был он. Он уже нас заметил и направлялся прямиком к нам.
— Поль и Тито, — обратился он к нам, — что вы здесь делаете? Какой сюрприз!
Он протянул нам свою влажную руку. Затем он посмотрел на хорватку и улыбнулся.
— Пенни, — сказал он, — а вот это и вправду сюрприз!
Он наклонился и трижды ее поцеловал. Затем он вытащил из-под другого столика стул и подсел к нам.
— Так вы друг друга знаете? — сказал он. — Как забавно! Как твои дела, Пенни?
— Нормально, — сказала она. — А у тебя?
— Нормально, — ответил он. — Жаловаться не приходится.
Он взял прядь ее волос, подержал в руке и тихонько потер.
— Приятно видеть тебя, Пенни. Я всегда рад тебя видеть.
И он пошел в сторону туалета.
— Он омерзителен, — сказал Тито.
— Он же писатель, — сказал Поль.
— Он такой же, как все остальные, — сказала хорватка и закурила.
— Так ты его знаешь? — спросил Тито.
— Я знаю стольких людей! — сказала она. — Я знаю полсвета. Порой мне кажется, что я знаю целый свет.
Эвальд Криг вернулся из туалета.
— Как дела у Рафаэллы? — спросил он. — Передавайте ей привет. Передайте ей мой сердечный привет.
— Вы по-прежнему пишете? — спросил Тито.
— О да, — сказал Криг. — Я работаю над эссе. «Соблазн как невротическое отклонение». Речь будет об этом.
— И к чему же все сводится? — спросил Тито.
— К полнейшему одиночеству, — ответил Криг, — оно воет у вас в груди, словно северный ветер. Неуязвимость души — это как земля в пустыне, на которой больше ничего не растет, в такой земле можно быть разве что погребенным.
Три верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты. Ему было жарко, мы видели, что его рубашка промокла.
— На самом деле, — сказал он негромко, — я не писатель, а так, вроде медбрата или массажиста. Я массирую души. Это, во всяком случае, я могу обещать. А потом я поедаю души, прямо с потрохами, я просто разрываю их на части. Проглочу одну душонку и приступаю к следующей.
Хорватка поднялась и пошла в туалет. Криг посмотрел ей вслед.
— А любовь? — спросил Тито.
Криг почесал себе грудь. Только теперь мы заметили, что его кожа вся в комариных укусах. Какое-то насекомое его нещадно искусало.
— Каждый отвечает на этот вопрос по-своему, — сказал Криг. — Я бы сказал, что любовь — это надежда на то, что есть что-то большее, чем просто желание использовать. Но насколько оправданна эта надежда, я не знаю, да и не хочу знать. Надежда остается надеждой, и возможно, надежда никогда не оправдывается, кто знает?
