Тахар Бенджеллун - Священная ночь
«Лишь бы он остался доволен», — успокаивала я себя. После этого в доме воцарялись тишь да благодать. Он делался ласковым, заботливым, покойным. Я благословляла женщину, сумевшую умиротворить его. И даже решила как-то поискать ему супругу. Он отказался. И тогда я поняла, что ему доставляет удовольствие это хождение со мной в запретное место. Я поняла, что слепым необходимо переживать конкретные ситуации, которые питают их воображение, ибо образы как таковые для них не существуют, во всяком случае, они не такие, как у нас. Постепенно я вошла во вкус и охотно сопровождала его, выбирая вместе с ним женщину, которая подарит ему радость. Но с тех пор как ты здесь, он ходит к девицам, не ставя меня в известность. Я понимаю: ему нужна свобода, он не хочет, чтобы я была оком его желания. Это не могло длиться вечно. Ведь на деле-то я была оком греха. Да и потом, у брата с сестрой не должны возникать такого рода ситуации. Но между нами столько всего, чему не следовало быть… Когда он был маленьким, я мыла его. Намыливала, терла, ополаскивала, вытирала. Он был куклой в моих руках. При этом испытывал явное удовольствие, и так до самого того дня, когда удовольствие это - как бы тебе получше объяснить? — когда он стал желать этого удовольствия. Он подходил и клал голову мне на грудь, прижимался ко мне. Лицо его становилось красным, а в глазах отражалась потерянность, как у человека, блуждающего в пустыне. «Мне хочется, чтобы ты помыла меня», — говорил он… Хотя был уже не ребенок. Довольно много времени он проводил в умывальне, оставаясь там один. После этого я мыла пол. Уж не знаю, мочился он или еще чем занимался, только всюду была грязь, как в хаммаме после мужчин. Я ничего не говорила. Я никогда ничего не говорила. И была готова на все, лишь бы он был счастлив. Я и сегодня пойду на любую низость, только бы сохранить его. Но вот явилась ты. Ты — наша спасительница, ангел, которому все известно. Ты проклянешь или спасешь нас.
Если ты ангел-мститель, то сумеешь распутать эту паутину. А может, из доверенного лица превратишься в сообщницу. У того, кто владеет чем-то, на деле ничего нет. У меня есть одни лишь иллюзии. Я ничем не владею. Я его раба. Не хватает только клейма на моих щеках, чтобы стать преданной ему душой и телом черной рабыней, преданной на всю жизнь, до самой смерти. Ну вот, теперь ты многое знаешь. Тебе трудно будет избежать этого ада. Ада или рая… Это уж как сама решишь. Мы с ним — люди ночи: Консул навечно носит ее в своих глазах; я же ищу ее до одурения, как одержимая, а ты, ты, должно быть, родилась в такую ночь, когда луна светила неверным светом, в ночь, когда звездам подвластны все надежды; а быть может, ты родилась в ту ужасную ночь, когда решаются судьбы и каждый мусульманин ощущает на своем теле дуновение смерти? Впрочем, стоило мне увидеть, как ты входишь в хаммам — испуганная, продрогшая, — и я тут же поняла по твоим глазам, что ты ниспослана нам последней Ночью Судьбы. Я сразу догадалась, что ты одна в целом мире: без родных, без семьи, без друзей. Ты, верно, принадлежишь к той необычной породе людей, которые привыкли жить в полном одиночестве. Это сразу видно. Могу сказать, что я ждала тебя. В двадцать седьмую ночь Рамадана мне было видение, да такое ясное, что сердце защемило. И я тоже, хоть я и не фанатичная мусульманка, почувствовала, как по телу моему сверху донизу пробежала дрожь: меня коснулось дуновение смерти. Я видела, как чья-то фигура склонилась над кроватью Консула и поцеловала его в лоб. Мне почудилось, будто смерть задела его своим крылом. Я бросилась к нему в комнату, он плакал как ребенок. Плакал и сам не знал почему. Впервые за все время, что мы жили с ним вместе, он заговорил со мной о матери. Он был уверен, что она жива и скоро придет повидаться с нами. Я взяла его на руки и стала укачивать, как младенца, дала ему грудь. Он так и заснул, не отрывая губ от моей груди.
Комната Консула
Так вот и решилась моя судьба, слившись воедино с судьбой этой странной пары. Без особых усилий с моей стороны прошлое мало-помалу забывалось, и я все более погружалась в историю Сидящей и Консула.
Накануне праздника, уж не помню теперь какого, Консул купил двух цыплят и принес домой. Воспользовавшись отсутствием сестры, он решил зарезать их сам. Обычно мы старались избегать даже малейшего намека на слепоту Консула. Но, увидев его на террасе с цыпленком в одной руке и бритвой в другой, я испугалась. Бритва поблескивала на солнце. Консул был крайне возбужден, ему не терпелось отрезать цыплятам головы. Я предложила ему помощь. Он отказался. Присев на корточки и придавив крылья цыпленка ногой, левой рукой он пытался схватить его за горло, а правой — прирезать. Цыпленок взметнулся, обрызгав стены и одежду Консула кровью. Пока он трепыхался в углу, Консул, довольный собой, весь в поту, не помня себя от радости, принялся за второго цыпленка. Сделав слишком резкое движение, он порезал бритвой указательный палец левой руки. Все вокруг было залито кровью. Консул замотал палец носовым платком. Ему было очень больно, но он и виду не подавал. Радость его заметно поубавилась. Успех оказался неполным. Смывая кровь с террасы, я вдруг почувствовала запах райского благовония, маленьких кусочков черного дерева, которые обычно жгут по праздникам. Вслед за запахом в памяти всплыли праздничные картинки, зазвучала музыка. Наверно, мне было три или четыре года. Отец держал меня на руках и, слегка раздвинув мне ноги, протягивал тому, кто совершал обряд обрезания. Мне вспомнилась кровь, резкий, но ловкий жест отца, рука которого оказалась в крови. На моих ногах и белых шароварах тоже остались пятна крови.
То было запятнанное кровью и сдобренное благовониями воспоминание. Я усмехнулась при мысли о безумии упрямого отца, ввергнутого в пучину несчастья. И невольно потянулась рукой к низу живота, словно желая удостовериться в чем-то, затем снова принялась мыть террасу.
Консул сам забинтовал палец. Несмотря ни на что, он гордился собой. А я все посмеивалась при мысли о нелепости положения, в которое попал мой отец. Консул тем временем молча страдал, полагая, что выиграл, бросив вызов своей слепоте.
В доме царила странная атмосфера подозрительности и в то же время соучастия. Меня все более затягивала драма, истоки которой уходили в давние времена. Я была тем самым персонажем, которого недоставало в пьесе, разыгрывавшейся в этом доме, как на сцене. Я явилась в тот момент, когда конфликты были уже исчерпаны, а драма превращалась в шутовскую трагедию, когда смех мог смешаться с кровью, а чувствам грозила погибель из-за путаницы, неразберихи, порочной извращенности. Я дошла до того, что стала сомневаться в родственных связях между Сидящей и Консулом — братом и сестрой на театральных подмостках, тенями, возникшими из глубин ночи, оскверненной блевотиной ущербной души. Не исключено, что все было только игрой, где жизнь заняла место бутафории, стала частью фольклора. Сидящая вполне могла сойти за профессиональную сводницу, а Консул - за извращенца, изображающего слепого, я же стану для них идеальной добычей, загнанной на самый край обрыва, — да, и такое рисовалось моему воображению!.. Долгое время меня окружали ложь и притворство, думала я, так что нечего строить иллюзии, наверняка и теперь я оказалась замешана в странном, а возможно, и грязном деле. И я решила удвоить бдительность, принять необходимые меры, чтобы в нужный момент достойно выйти из игры или же, если понадобится, спастись бегством. Для этого следовало получше ознакомиться с окружающей обстановкой и действующими лицами.
Прибирая в комнате Консула, я внимательно присматривалась к находившимся там предметам и незаметно стала изучать содержимое шкафа. Прежде я ни разу в него не заглядывала. С одной стороны я увидела аккуратно сложенную одежду, с другой — несколько ящиков, наполненных множеством всяких вещей; в верхнем лежали связки ключей, большей частью покрытых ржавчиной: старые или попросту сломанные ключи, задвижки, почерневшие от пыли, которая накапливалась после неоднократных смазок, гвозди самых разнообразных форм и размеров.
Осторожно задвинув этот ящик, я наугад открыла другой. Там было собрано около двадцати часов, все они шли, только время показывали разное. То была маленькая фабрика времени, логики которой я не понимала. Одни часы были золотые, другие — серебряные.
Следующий ящик заполняли всевозможные очки и монокли. Солнцезащитные очки, очки с диоптриями, очки без стекол или со сломанной оправой. В глубине лежала пачка связанных листочков. То были рецепты окулистов, счета оптиков, рекламные проспекты, обещавшие улучшение зрения. Даты на них стояли давнишние.
Я продолжала поиски, пытаясь установить связь между содержимым различных ящиков. Открыла еще один. Он был обит вышитой тканью. На ней старательно были разложены несколько открытых бритв; их лезвия блестели. А рядом в какой-то склянке плавал в желтоватой жидкости бараний глаз. И этот глаз смотрел на меня. Можно было подумать, что он живой, сторожит здесь бритвы. К горлу подступила тошнота, и я потихоньку задвинула ящик.
