Александр Снегирёв - Тщеславие
— Сосёшь всем подряд! — выкрикнул Марат.
— Это ты мне? — уточнил Армен.
— Не тебе, а ей! А ты что, тоже сосёшь?
— Щас ты у меня схлопочешь! — Армен встал со своего места.
— Чего вскочил?! Денег небось до хуя, армяш-ка! Первые они христианство приняли! Везде вы первые, и Шекспир армянин, и хуи у армян самые большие!
— Началось!
— Признайся, твой папаша тебя сюда засунул?! Ты же вообще писать не умеешь, чего ты лезешь?! У меня хлеб отбивать?! — обличал Марат, брызгая слюной и бешено крутя окулярами. Димка начал даже опасаться, как бы у Марата глаза из глазниц не выскочили и не покатились бы по натёртому паркету. — Мне очень нужны деньги! Очень нужны деньги мне-е-е!
— Ну, чего раскричался, и мне нужны!
— Мне нужны эти деньги!
— Типичный пгимег деггадации на почве общей гламугизации! — авторитетно прокартавил драматург-революционер. — Дом-два надо меньше смотгеть.
— Заткнись, почвенник хренов! — гаркнул на революционера Марат. — С голытьбой заигрываешь, с гопниками?! А сам с няньками да служан[136]ками рос, икру из министерских заказов жрал! Тебя ведь дедушка твой заслуженный икорочкой солёненькой кормил на ночь, чтобы ты не ссался, а?! А хочешь скажу, почему ты в народ подался?! Хочешь?! Ты же ботаником рос, задротом! Мамочка тебя от всего берегла, а пацаны во дворе чмарили. Вот ты и выслуживаешься теперь перед ними, чтобы они тебя в фугбол взяли погонять!
Революционер стал просовывать палец в пуговичную петельку своего чёрного кожаного пиджака. Зачем он это делал — непонятно.
— Деньги всем нужны, мне, например, очень нужны. Знаете, сколько я на кризисе потерял?! — надулся поэт с кастильской бородкой.
— А мне что, не нужны?! — будто из комы вышел Яша-Илья, лжеветеран, принявшийся по обыкновению загонять нож в паркет.
Скоро уже со всех сторон доносились вскрики и требования: «деньги, деньги». Кто кричал всерьёз, кто в шутку. Многие жестикулировали, объясняли, зачем и сколько им нужно. Другие просто нараспев повторяли «деньги, деньги», будто мантру или тост, и выпивали в промежутках. Началось рассуждение о деньгах, кто и как потратил бы миллион. С большим отрывом преобладала покупка квартиры, затем шли машина и отдых на море.
— Пготестую! Вся эта пгемия какой-то заговог пготив литегатугы! — возмутился революционер. — Если бы мне дали деньги, я бы огганизовал [137]геволюционное движение пготив бандитской власти, пгивлёк бы внимание общества...
— Ты только и думаешь, как внимание к себе привлечь! — не дал ему договорить Марат. — Ты только ради этого и пишешь про революцию, а кость тебе кинут, в телик пустят, сразу заткнёшься!
— Чего?! Да я недавно в тюгьму хотел сесть! — вскочил революционер из-за стола.
— В «тюгьму»? — передразнил Марат. — И чего ж не сел?! Молодого гения посадили! Отличный пиар! Сможешь себе новую футболку заказать: «Я, великий, в тюрьме!»
Глаза драматурга-революционера сузились, в них забулькал кипящий гудрон. Ещё немножко, и можно будет зачерпывать и щели в асфальте замазывать. Он вскочил, рванулся к Марату.
— Стоп, стоп! Давайте просто договоримся, что победитель поделится с остальными! — предложил Димка. — Ведь все на эти деньги рассчитывали, будет справедливо, если победитель поделится!
«Дело... бред... идея... демагогия», — отреагировали молодые литераторы.
— У нас ведь пять номинаций. В каждой номинации народ бросит жребий и выберет, таким образом, победителя. А тот, кому достанется премия, поделит её с этими победителями.
— А ты бы сам поделился? — язвительно спросил революционер.
[138] —Ну, если мы все примем решение, то я бы поделился, — неожиданно для самого себя легко и просто ответил Димка. Внутри же он сразу заругал на чём свет стоит свою инициативу. Стоило столько рваться к призу, чтобы предложить разделить его с другими ни с того ни с сего. Кто его за язык тянул!..
— Ты бы поделился?! Ты?! — завопил Марат.
— Поделился бы, — буркнул Димка, как бы пытаясь отбросить Марата. Так отбрасывают липкую наклейку, защищающую экран нового мобильника.
— А откуда ты знаешь, что премия достанется тебе???!!!
— Да не знаю я ничего! Я говорю, что поделился бы в случае выигрыша. В слу-ча-е!
— Ты блатной, я сразу просёк! Он блатной, пацаны! Видели, как он с Гелером сюсюкал?! Подлизывался!
Димка понял, что влез в трясину, которая вполне может засосать его с головой. Тем временем дискуссия вихрем закрутилась вокруг возможного раздела премии. Одни доказывали, что это предложение разумное и справедливое, другие, считавшие себя фаворитами, спорили, заявляя, что не собираются делиться с людьми бесталанными. «С какой стати я должна делиться с какими-то графоманами!» — возмущалась поэтесса из Читы. «Кого ты считаешь графоманом?!» — маниакально повторял поэт с кастильской бородкой.
[139] — Да вы что, с ума все посходили?! — вдруг крикнул кто-то. — Позор какой! Вы же... вы же... — Это был сказочник. Он весь клокотал, руки тряслись.
— Ну, скажи, скажи, что мы писатели! Про вдохновение расскажи!
— А что?.. Разве не так?.. — Сказочника всего колотило. — ...Писатели... вам денег мало?! — В его голосе послышались всхлипывания.
— Мало! Мало!
— Тебе мало? — крикнул сказочник мужеподобной Наташке.
— Не помешали бы! Я бы домик в деревне купила и устроила там коммуну для поэтесс. У нас, в Ивановской области, знаешь, сколько домик стоит? Тысячу долларов всего. Но нет этой тысячи, хоть ты тресни.
— А я бы, я бы... — перебил Саша-поэт. — Я бы адвоката нанял, а то меня сельсовет засудит и посадит за оскорбление власти!
— Стишки-то у тебя хреновые, обидно небось за них садиться! — съязвил поэт с бородкой.
— Ну, хреновые, и что?! При чём тут это?! — Саша опять некрасиво покраснел.
— А мне на опегацию надо, — задумчиво произнёс драматург-революционер.
— Аппендицит?
— Не у меня, у собаки.
— Слышали, нашему Ленину на собачью операцию не хватает. Совсем с дуба рухнул!
[140] — Вы не понимаете, мне Линду отец подагил, ещё в школе.
— Ничего, новую Линду подарит.
— Не подагит, умег... а тепегь вот и у Линды опухоль...
— А мне тоже нужно! — выскочил вперёд Марат. — У меня проклятие!
— Дайте ему уже валерьянки кто-нибудь!
— Меня мать прокляла, когда я в мусульманство ушёл! Она у меня верующая, православная! Сказала, пока я новый иконостас в церкви, где она свечками торгует, не поставлю, проклятье на мне будет. А где я денег на иконостас соберу, а?!
«Ты ж мусульманин, тебе не плевать на православное проклятие»? — удивились одни. «Материнское проклятие страшная вещь», — покачивали головами другие.
— Страшно... так страшно... — глядя в пустоту, произнёс Ктарат, но никто его особо не слушал.
«По всему выходит, у меня вообще нет никакой серьёзной причины получать приз... — подумал Димка. - Спасти собаку от рака, а себя от проклятия — это причина»... Димке стало жаль Марата. Так жаль, что даже слёзы на глаза навернулись. Ужасно жаль этого неказистого моргалыцика. Жаль и стыдно за собственную ненависть к нему. Стыдно за презрение к его внешности и убеждениям, к его диссертации и литературному кружку «Поплавок». И остальных стало жаль. И собравшихся молодых литераторов и вообще всех. Ла[141]речника, Людмилу Степановну, беспризорных мальчишек околачивающихся на станции. Всех людей. Захотелось тут же сделать Марату что-нибудь хорошее. Ерунду какую-нибудь. Слово доброе сказать, рюмку налить. И всем людям тоже.
Тем временем сказочник разговаривал сам с собой:
— Что же делать... деньги всем нужны... что же делать... Я дам! — вдруг воскликнул он, додумавшись до чего-то. — Возьмите! — вытащил из кармана несколько смятых десяток. — Возьмите! Возьмите! — Сказочник почти плакал. Он вытащил ещё какую-то купюру и протянул всё молодым литераторам. Сказочник не хотел никого обидеть, не хотел что-то продемонстрировать, ему просто стало очень грустно и тоскливо от страданий, которые испытывали люди вокруг. Он захотел помочь, ну хоть как-то... Сказочник протягивал деньги каждому, все отказывались, дошло до Марата.
— Не нужны мне твои подачки! — измученно заголосил Марат и вдруг вцепился зубами в дающую руку. Свалка началась невообразимая. Несколько молодых литераторов пытались разжать Маратовы челюсти, другие — высвободить руку сказочника. Читинская поэтесса бухнулась в обморок, а романистка из Тёплого Стана просто улизнула за дверь. Сказочник врезал Марату по лицу. Тщетно, Марат вцепился, как бультерьер. Кто-то гоготал, Яша-Илья замер с ножом в руке и, казалось, думает: что отсечь — палец сказочника [142] или голову Марата. Саша-поэт кричал: «Ну не надо, пожалуйста, не надо!» Весь этот кошмар продлился несколько секунд, не больше. Димка схватил со стола бутылку «Столичной» и заехал со всей дури Марату по башке.
Когда в конце перестройки в Тбилиси начались беспорядки, внук дедовского однополчанина Эмзари участвовал в демонстрациях. Для драк с милицией использовались бутылки из-под шампанского — они, в отличие от водочных бутылок, от ударов не разбивались и выполняли роль бит. Возможно, головы тбилисских ментов были покрепче, а может, стекло для «Столичной» стали лить потолще, но только бутылка отскочила от плоского затылка Марата, чуть не вывихнув Димке запястье, и осталась целёхонькая. Глаза татарского интеллигента вздулись и опали. Содержимое головы от удара не вылетело через них, а удержалось в черепе. Марат замер, а затем повалился на пол мешком картошки. Рядом упало что-то маленькое. Мизинец сказочника.
