Роберт Ирвин - Алжирские тайны
Где моя одежда? Впрочем, это неважно. Здесь весьма уютно лежать, несмотря на странные боли и ломоту, волдыри и струпья, не имеющие никакого отношения ни к пуле в ноге, ни к тому, что кажется мне переломом малоберцовой кости. Весьма уютно быть освобожденным от борьбы по инвалидности. Ранение — мой пропуск на выход из этой борьбы. Однако проходит несколько часов, а я все жду возвращения Зоры и морфия, и нетерпение мое растет. Временами, готов поклясться, я слышу голос Зоры в соседней комнате.
Она входит, улыбаясь так, словно ей только что рассказали анекдот.
— Когда приедет Тугрил?
— Ах, возможно, через несколько дней… Сейчас ему приезжать небезопасно. Расскажите мне еще раз, как погиб мой муж… а то… а то не получите свою дозу, паршивец. — Зора улыбается, давая понять, что шутит, но, по-моему, она говорит серьезно.
— Я очень восхищался твоим мужем. Его смерть — невосполнимая утрата для нашего общего дела, но нет смерти более героической, чем мученическая гибель за идеалы революционного социализма.
— Что же случилось?
— Он слишком рисковал.
— Вы могли бы добиться его освобождения, паршивец, не отрицайте.
— Зора, это было не так-то просто.
— А защитить его?
— Он не был моим подопечным.
Она подходит и ложится рядом на кровать, занеся иглу шприца над моим плечом, словно коготь. Грустный, задумчивый взгляд устремлен мне в глаза.
— Не будьте таким скрытным. Мне вы можете рассказать. Как он погиб? От пули, или его задушили?
— Не знаю. Когда его убили, меня там не было.
— А следовало быть! Это ваш человек. Вы должны были его защищать.
Наконец она делает мне укол. Потом отходит к заваленному косметикой комоду и принимается чистить зубы — натирает их сажей. Покончив с этим, она задирает подол платья, садится по-турецки на шотландский плед, расстеленный на полу подле кровати, и расчесывает волосы. Затем, не раздеваясь, сворачивается калачиком и засыпает.
Наутро я высказываю мелочное подозрение, которое недавно закралось мне в душу:
— За дверью кто-то есть. Наверно, в соседней комнате кто-то шпионит за нами.
— В той комнате никого нет. Может, это дети. Вы говорите о моих малютках.
Мне бы хотелось провести расследование. Нет, правда, мне бы хотелось подняться и проверить, смогу ли я стоять на здоровой ноге, но Зора прижимается ко мне, и я вынужден вновь откинуться на подушку. Потом она высвобождается и встает.
Через некоторое время Зора приводит одного из своих детей, четырехлетнего мальчика.
— Это близкий друг твоего папы, милый малыш.
— А когда папа придет?
Впечатление такое, будто умилительный вопрос ребенка был отрепетирован.
— Без папы трудно. Ты должен заботиться о своей бедной маме.
Потом Зора отпускает сынишку, и тот ковыляет за дверь. Она улыбается. Эта ее загадочная улыбка начинает меня раздражать.
— Не приводи сюда этих чертовых детей! Я хочу еще морфия. Он мне необходим.
Она как безумная скалит зубы, резким движением поднимает шприц и наполняет его раствором морфия. Я слежу взглядом за кружащей надо мной иглой, потом она в меня вонзается. Зора ухаживает за мной неласково, и обе руки у меня уже покрыты царапинами и кровоподтеками.
— Тссс! Спите. Здесь вы в безопасности. Не разбудите детей.
Я уношусь по течению, думая о Зориных детях. Надо учредить ордена для матерей революции. Решающие факторы способа производства имеют отношение не только к промышленности и товарам, но и к людям. Половой член араба — это мощное революционное орудие. В начале века — четыре миллиона арабов. Ныне — почти десять миллионов, и в дальнейшем каждые десять лет население будет удваиваться. Белого человека в Африке просто сживают со свету…
Наутро, когда я просыпаюсь от жажды укола, Зора, как обычно, лежит рядом на полу. Обведя взглядом комнату с ее французской мебелью и гобеленом, я неодобрительно хмыкаю. Кое-кто из моих соратников-офицеров вдоволь поглумился бы над этой безвкусицей в силу собственного снобизма. Но я в этом непродуманном беспорядке вижу не дурновкусие, а очевидное доказательство решимости аль-Хади и Зоры примкнуть к буржуазии. После всего, что довелось испытать этой женщине, после всех уроков, преподанных ей революцией, она вознамерилась стать богатой мещанкой и скупать дорогие наряды и мебель.
— Зора! Зора! Проснись, прошу тебя! Сделай мне укол!
Она медленно поворачивается и остается лежать на полу, лениво глядя на меня. Появляется слабая, вялая улыбка.
— Зора! Укол, мне нужен укол. У меня опять все болит.
В комнату, спотыкаясь и спросонья протирая глаза, входит четырехлетний малыш, разбуженный непрерывными криками.
— Зора! Морфий! Зора, уже пора!
Овчарка в углу поднимается и рычит, но Зора все лежит, улыбаясь сама себе.
Оказывается, когда действие укола проходит, все начинает болеть. Все мое тело — сплошь холодная, серая боль. И все же ее можно устранить при помощи укола. Но Зора не шевелится. Господи! Да я сам все сумею сделать! Неужто я не доберусь до комода? Хватит валяться в постели. Я перекатываюсь к краю матраса и с трудом свешиваю ноги с кровати. И тут наконец, увидев, что я пытаюсь сделать, Зора начинает шевелиться. Поднявшись на ноги, она заталкивает меня обратно на матрас. Ей отчаянно хочется помешать мне встать. Зора — худая, изящная маленькая женщина, но я очень ослаб, и наша борьба длится долго.
Когда она прижимается ко мне, в голову ей приходит мысль удержать меня в постели другим способом. Не переставая наваливаться на меня, она с большим трудом выбирается из этого ужасного синего платья.
— Не вставайте с кровати, паршивец!
Зора набрасывается на меня, и ее длинный, как у ящерицы, язык принимается исследовать мой рот.
— Не молчи, милый. Расскажи, как погиб мой муж.
Ребенок и собака наблюдают за нашими попытками предаться любви. Это вызывает вожделение, но только в мыслях. К тому же, когда, как сейчас, кончается действие наркотика, меня, оказывается, начинает знобить. Зора лежит сверху, и я успеваю заметить, что в ее глазах отражается удовольствие, едва ли не восхищение, но восхищается она явно не мной, а моим ознобом и холодным потом, которым я обливаюсь. Вскоре мы прекращаем бесплодные попытки, и Зора со вздохом уступает.
— Ладно, сделаю вам укол. Получайте еще один укол, милый паршивец.
Укол приносит огромное облегчение. Теперь можно откинуться на подушку и вновь мыслить логически. Хотелось бы знать, зачем я здесь, какую роль отводит мне Зора в своем мире тайн, но сейчас, когда наркотик снова течет в моих венах, об этом можно не думать. Слабо улыбаясь, Зора вновь подходит и ложится рядом на кровать. Потом свистом подзывает овчарку и откидывается на подушку, с видимым удовольствием позволив собаке лизать пальцы ног.
В следующий раз, спустя несколько часов, все усложняется.
— Вы должны умолять меня сделать укол, паршивец.
Долго оставаться в ее власти нельзя. Это ясно.
— Когда приезжает Тугрил?
Она пожимает плечами:
— Кто такой Тугрил? Не знаю никакого Тугрила. Никто не приезжает.
Она выскальзывает из постели, и я не успеваю схватить ее за горло.
— Зора, что за игру ты ведешь?
— Не знаю я никаких игр. Никаких игр я не веду.
— Предупреждаю, обращаясь со мной подобным образом, ты совершаешь большую ошибку. Сделай мне укол и брось эти свои дурацкие игры. Потом я расскажу тебе, как связаться с ближайшей командной ячейкой феллахов. А теперь укол, прошу тебя.
— Капитан Руссель, вы не просто паршивец, вы еще и дурак набитый. Мне сказали, что моего мужа убили вы. Теперь расскажите мне, как вы его убили, а потом получите свой укол.
— Кто тебе это сказал?
Появляется слабая загадочная улыбка, но ответа нет.
— Это вздор!
— Нет, его убили вы. Я знаю.
Я откидываюсь на подушку и размышляю. Стоит ли оберегать ее — и меня — от правды?
— Да. Это была неизбежная жертва во имя революции. Сбежать он не сумел бы. Он мог заговорить. Я убил его так быстро, как только смог.
— Ах, паршивец, а что, если бы он заговорил? Что тогда? Признайтесь, вы ведь заставили его пожертвовать своей жизнью ради спасения вашей. С какой это стати ваша душа вдруг оказалась настолько важнее его души? Впрочем, вы его убили напрасно. Вас разоблачили. Та умная женщина разоблачила вас. А теперь вы лежите на нашей кровати, там, где когда-то лежали мы с мужем, и радуетесь, что я у вас и за прислугу, и за сиделку. По-моему, вы просто не человек. Вы — джинн, очень злой джинн. Думаю, больше морфия вы не получите. Да, представьте себе. А может, вы хотите рассказать мне нечто такое, что заставит меня передумать? Трудно вообразить. Сейчас я унесу морфий из комнаты. Наверное, я на какое-то время уеду к сестре. Когда я вернусь, вы, стоя на коленях, расскажете мне, как погиб мой муж.
