Николай Бахрошин - Фиолетовый гном
Ел Серега действительно хорошо. Только мало. Есть ему хотелось даже во сне. А что касается простуды, то сбегаешь в сортир среди ночи в двадцатиградусный мороз в одном ХБ и сапогах на босу ногу, – какая уж тут простуда?
Конечно, ничего такого Серега домой не писал. Наоборот, сообщал, что все нормально, все хорошо, тащит службу как положено, день и ночь – на сутки ближе к дембелю. В общем, скучает, целует, ждет встречи. Незачем ей все знать, без него она осталась совсем одна, ей и так нелегко. Кроме того, он знал, ребята рассказывали, их письма проверялись особистами.
В то время мысли о самоубийстве не казались Сереге такими уж невероятными. А что, тоже выход. Особенно, если впереди два года. Два года, которые ему, прослужившему месяц, казались бесконечными и темными, как полярная ночь…
Когда тебя бьют – это не страшно. Если привыкнуть. По большей части, это даже не больно. Ударить больно – тоже надо уметь. Например, бить противника по роже – очень обидно для противника. Но не больно. Удар носком сапога по кости голени куда больнее. В солнечное сплетение – тоже хорошо. Если хорошо попасть. Но попасть в него не так просто. Человек инстинктивно защищает и солнечное сплетение, и свои любимые детородные органы. И руками прикрывает, и коленями помогает. А вот затылок, например, защищают редко. А там есть такая симпатичная ложбинка, если туда хорошо врезать – звезды перед глазами будут еще долго складываться в созвездия. Молодому Сереге как-то врезал по затылку дед-ефрейтор Паньков, он потом минуты две звезды ловил. И запомнил.
Нет, человек – это существо гораздо более крепкое, чем кажется. Его не так-то просто сбить с ног. Даже боль причинить не просто. Уметь надо. Вот ефрейтор Паньков умел сделать больно. Он был худой, угловатый, белобрысый и всегда сутулился. С виду и не скажешь, что сильный. Но бил так, что дух захвытывало. Тяжело бил. И знал куда. Врежет, например, носком сапога по внешней стороне бедра, над коленкой, где сухожилия начинаются. И два дня хромаешь. А следов никаких.
Когда Серега был «зеленым» солдатиком, его много били. Ломали долго. Он сначала все пытался сопротивляться. Терпел, терпел, а потом огрызался. Несколько раз «деды» проводили с ним ночью воспитательную работу. Поднимали с койки и молотили. Когда их человек десять, какое уж тут сопротивление. Сам не видишь, откуда бьют. Сопротивляйся или нет, повиснут на тебе, завалят, между койками и затопчут. Сломался, конечно, тут всех ломали, и штангистов, и каратистов.
Потом ему тоже приходилось много драться. Что его школьный бокс, ерунда, игрушки, адреналин для джентльменов. В армии Серега научился драться по-другому. По-настоящему. Сначала на себе прочувствовал, как и куда надо бить, потом на других практиковался…
Серега попал служить во внутренние войска. В Западную Сибирь. В линейный конвойный полк, так это официально называлось. А проще говоря, охранять колонии с заключенными.
Колоний там, вообще, было много. Когда подлетали на самолете, через иллюминаторы были видны яркие электрические прямоугольники. Сопровождавший их лейтенант объяснил, что это и есть периметры колоний. Там свет никогда не гаснет. Как в раю, ухмылялся толстый летеха.
Серега всегда думал, что Сибирь – это сплошная, дремучая тайга. Но он оказался в степи. Безбрежные пространства, покрытые желтой жухлой травой, по которым беспрепятственно гуляет ветер. И огромное, бездонное небо. Нечеловеческие места. Не для человека. Слишком маленьким и ничтожным кажется он себе в этой безбрежной степи под бездонным небом, вспоминал Серега.
Месяца полтора Серега пробыл в учебке, потом его направили в роту. Тащить службу. Стоять на вышке с автоматом, наблюдая за вверенным ему участком периметра колонии. Три часа стоишь, три – отдыхаешь. Смена караулов через сутки. Сутки в ротной казарме, и опять в караул. Опять долбишься на вышке, как дятел на дереве. Два шага влево, два – вправо. «Часовой стоял и стоны слушал, словно сыч на дереве сухом…» Эта песня тогда была модной.
А что делать, с другой стороны? Куда Родина поставила, там и стоишь в соответствующей позе, определенной званием и уставами…
Одна рота охраняла одну колонию. В ведении солдат был охранный периметр. Так здесь называли все эти бесконечные заборы и путаницу из колючей проволоки между ними. Их территория. Серега навсегда запомнил: ограждение внешней запретной зоны, основное ограждение, контрольно-следовая полоса, тропа контролеров. Дальше начиналась непосредственно зона. Там, внутри, копошились зеки. С вышки они казались маленькими темными фигурками в одинаковых телогрейках, шапках и сапогах.
Служба в общем-то скучная и монотонная. Два шага влево, два – вправо. Пост сдал, пост принял. Часовому на посту запрещается разговаривать, курить, отправлять естественные надобности и т. д. и т. п. Серега забыл вызубренные в учебке обязанности часового только через много лет.
Конечно, и курили, и разговаривали, и естественные надобности отправляли прямо сверху. Все делали. Старослужащие, им положено, приторговывали чаем. «Плаха», плитка прессованного чая, стоившая в магазине рубль, в зоне шла за пятерку. Пятирублевая бутылка водки стоила в зоне тридцатку. Но торговать водкой было уже грубым нарушением. Офицеры из администрации колонии такие вещи отслеживали. Сообщали об этом офицерам роты охраны. Стукачи из зеков с удовольствием сдавали солдат. Вертухаи, чего их жалеть? Пока Серега служил, два особо предприимчивых бизнесмена из их призыва отправились за это дело в дисбат.
Молодым торговать было не положено, эти слова: положено – не положено, вообще, определяли весь уклад солдатского быта. Молодым положено драить полы километрами и чистить картошку тоннами. Молодым положено тащить службу, мучительно пытаясь не заснуть на посту.
Два шага влево, два – вправо. Пост № Н докладывает, за время несения боевой службы происшествий не случилось. Все. Отбой. Пошел на хер! Это уже про себя, мысленно обращаясь к окопавшемуся в тепле, на пульте связи «дедушке».
Было холодно. Сереге тогда казалось, что он промерз на всю оставшуюся жизнь. До глубины костей. Летом еще ничего, а в остальное время – всегда холодно. Когда стоишь на вышке по три часа, никакая одежда не спасает. Зимой стрелка термометра зашкаливала за сорок, смены начинали меняться через два часа, а то и через час. Серега как-то обнаружил, что, если перед выходом на пост полностью одетым, в ватных штанах, валенках и полушубке посидеть пять-десять минут на горячей батарее, замерзать начинаешь позже. Тепло словно накапливается в организме.
Холод, впрочем, тоже накапливается. До следующего выхода на пост полностью отогреться не удавалось…
Иногда жизнь скрашивали «дачники». Перебросчики. Они подъезжали на машинах, медленно, осторожно, прятались, как могли. Только где в степи спрячешься? Часовые с вышек видели их как на ладони. «Дачники» перекликались через периметр с зеками и пытались перебросить в зону «дачки»: целлофановые пакеты, перетянутые изолентой. Ничего особенного: чай, сало, масло, конфеты, колбаса, сигареты. Иногда попадались грелки с водкой. Еще реже – деньги. Охота на «дачников» была для солдат и спортом, и развлечением. Их пасли, выслеживали, поджидали, прячась за досками забора ограждения внешней запретной зоны. Некоторые доски солдаты специально расшатали, чтобы можно было неожиданно выбежать из-за забора всей оравой.
Поймать «дачников» удавалось редко, да и что с ними делать? Давали по морде и отпускали. А вот перебросы часто доставались солдатам. Водку и деньги, правда, забирали офицеры. Зато в караулке было сало, масло или колбаса. И, разумеется, чай. Главная валюта колонии. Чефир.
Серега всегда думал, что чефир – это нечто особенное. Как наркотик. Оказалось, ничего особенного. Просто чай. Очень крепкий. Как можно более крепкий. Сначала он не понимал, в чем его смысл. Постепенно втянулся. Понял. Почувствовал. Глоток сделаешь, и словно теплая волна внутри пробегает. Легкая такая волна, приятная, бодрящая. Караульные солдаты, как и зеки, чефирили при любой возможности. Втянулись.
Серега тоже быстро втянулся.
Когда на призывном пункте они узнали, что команду направляют в сибирский конвой, Серега даже обрадовался. Вообще-то он хотел в Афганистан, но конвой – это тоже не плохо. Тоже романтика. Вышки, собаки, часовые с автоматами, притихшая, затаившаяся зона… Мужская служба!
Все так и было. И деревянные вышки, скрипевшие на ветру, и хриплые завывания караульных собак, обожравшихся на питомнике пресной казенной кашей, и автоматы с боевыми патронами, и приземистые бараки колонии. Асфальт и бетон, расчерченные решетками локальных зон. Заунывные, кликушеские звуки сигнализации периметра, срабатывающей по своей, внутренней, никому не понятной логике.
Все это было… Романтики не было. Только тоска. У них, солдат, была своя тоска, у пьющих прапорщиков и сильно выпивающих офицеров – другая, у зеков внутри, за периметром – своя. А в принципе все одно и тоже. Тоска по воле, по свободе, по отношениям с женщинами и чистым носкам вместо портянок. Порой ему казалось, что каждый камень, каждая решетка колонии пропитаны этой безнадежной тоской. Завыть впору, как собаке. Или повеситься. Или застрелиться, по-солдатски, на посту из боевого оружия, как стрелялись задроченные дедами молодые воины или сами старослужащие, когда кто-то там, на воле, за кого-то выходил замуж, не дождавшись служивого.
