Колин Макиннес - Абсолютные новички
— Я? Конечно. Если ты родился в этом городе, ты всю жизнь несешь на себе его отпечаток; особенно, если ты живешь в этом районе.
— Значит, то, что происходит с англичанами, происходит и с тобой?
— Да, конечно. Я лечу туда же, не зная направления.
— Мне все равно, — сказал я, — я просто хочу, чтобы ты был рядом, когда придут большие счета, и их придется оплачивать.
Разговор коснулся неловкой темы, как всегда с разговорами и бывает, особенно, если рядом бьют в первобытный барабан, — но я хотел, чтобы Манни понял: я действительно считаю его на 100 процентов местным, также, как и самого себя, даже больше, и я нуждался в нем, и просто боялся, что мы надоедим ему, ион ускользнет. Но сейчас он взял принца Сола, обхватил его, словно Эпштейн там, в Оксфордском цирке и сказал мне:
— Я пишу на английском языке, парень. Ты можешь лишить меня этого, можешь лишить меня целого мира, где мы оба существуем, можешь отрезать мою правую руку и другие жизненно важные органы вместе с ней, — но оставь мне мою жизнеспособность и надежды на славу. Трое из родителей моих родителей не говорят на английском. Но я, я говорю, моя речь ничуть не отличается от твоей.
— Бабушка Катц очень хорошо говорит по-английски, — сказала Мириэм.
— Никогда не слышал.
Здесь юный Сол рыгнул.
— Слушай, — сказал Манни горестно, — я открою тебе один секрет: Англия ужасна, и англичане — варвары. Но я ценю в них три вещи — прекрасный язык, выдуманный ими Бог знает как, и я очень стараюсь писать на нем; инстинктивное любопытство инженеров, моряков, первооткрывателей и ученых, исследующих, наводящих справки, узнающих, что и почему; и радикалов, беспощадно критикующих и убивающих их, поднимаясь, несмотря на риск, каждое столетие. Так что пока в Англии есть эти вещи, я рад быть здесь, и я буду защищать их… и могу забыть обо всем остальном.
Манни сказал это настолько серьезно, будто он давал клятву, из-за которой мог бы попасть в газовую камеру, но он все равно будет держать ее. Конечно, он отдавал себе отчет в том, что говорил, и чувствовал нас, своих слушателей (в особенности Сола) — но я, я верил ему и был впечатлен.
— Я бы не отказалась от чашки чая, — сказал я, и на этот раз на кухню пошла Мириэм.
М. Катц встал потянулся и сказал:
— Хей-хо — это человеческий элемент. Мир — странная штука.
В этот момент я бродил по их ужасному жилищу — ужасному в смысле мебели и всяких пустяков, все это было не в современном духе, а довольно милое, уютное и хорошо использованное, хотя мебель в главной зале не всегда такая. В углу, почти спрятанное, словно ночной горшок за портьерой, стояло маленькое собрание сочинений, включая и два издания Манни, копии которых были в переплетах из шкуры какого-то редкого животного.
— Не книжные люди, эти твои старшие родственники, — предположил я.
— С моей стороны — да, — сказал Манни К., подойдя погладить свои тонкие, любимые книжки. — Но зайди в дом к отцу Мириэм, и увидишь целую публичную библиотеку, книгами там даже кухня завалена, и большинство из них на немецком и русском.
— Твоя родня — торговцы, Манни?
— Да, но у нас в семье четыре раввина, если считать кузенов, — сказал он с железной ухмылкой, наполовину горделивой, наполовину ужасающейся.
— Наверное, они были не в восторге, когда маленький Эммануэль начал писать? — спросил я.
— Была небольшая борьба. У нас в семьях, нееврейский мальчик, всегда должна разворачиваться борьба вокруг крупных решений. Но когда я нанялся работать на рынок, где работаю до сих пор, они успокоились. Особенно, когда первый раз увидели меня по телику.
— А родня Мириэм?
— Им это понравилось еще меньше. Видишь ли, они считали, что я — плохая пара для девушки, и думали, что уж лучше бы ее избранником стал крестьянин, он бы все-таки заработал для нее немного денег, по крайней мере.
— А сейчас?
— О, они одобряют. Папа Мириэм перевел меня на немецкий и на идиш, но издал только на последнем.
— А они хорошие люди?
Манни уставился в потолок, поглаживая свои тома.
— Я могу сказать тебе одну вещь. Единственные три вопроса, что они задали Мириэм, когда она объявила им о нашем решении, были: "Здоров ли он, работает ли он, любишь ли ты его? " — именно в такой последовательности. Они не упоминали о деньгах до тех пор, пока не увидели меня.
Юный Сол, чувствуя себя одиноко, подошел к нам.
— Ну, этому-то они в любом случае рады, — сказал я, кивая на карапуза.
— Что? Это с двенадцатью-то внуками? Наверное, они обратят внимание лишь, когда у нас будет двенадцать.
— Нет, не будет, даже не мечтай, — сказала Мириэм, входя с чаем.
Итак, мой визит к Манни с Мириэм подготовил меня и придал мне необходимую силу духа, чтобы нанести еще один удар по Crepe Suzette. В конце концов, даже если мужчине и не к лицу преследовать девушку, что мне еще остается терять в этой ситуации? Поэтому я попросил у Катцев разрешения воспользоваться телефоном и набрал номер апартаментов Сюз в у. 2, где неожиданно — или нет, ибо наглость довольно часто вознаграждается — она ответила, довольно вежливо предложила навестить ее до того, как она пойдет на представление к Ламент в с. у. 3.
На этот раз я воспользовался метро, потому что я хотел поразмышлять о том, какая тактика более подходит для того, чтобы заполучить Сюз — либо попытаться устроить разборку с Хенли, либо просто зажечь костры и поддерживать пламя, пока не придет моя очередь. Но это было ошибкой, я имею в виду метро, потому что, когда я прибыл по ее адресу в у. 2, я увидел припаркованный поблизости Хенлиевский Роллс винного цвета, а в окне Сюз весело горел свет.
Сюз живет в трио Викторианских буржуазных дворцов, переделанных в жилые дома для новых интеллектуальных шпионов, и на древних столбах вместо номеров 1, 2, 3, или чего-то в том же духе, было написано Дом Серпентайн; эта штука с «Домом» — новый метод описания любой мусорной кучи, из которой лендлорд хочет по-быстрому срубить пятерку. Вы нажимаете звонок, и голос, вызывающий запор, отвечает через громкоговоритель (а иногда не отвечает), вы выкладываете, по какому делу вы пришли, так, будто вещаете на всю нацию, потом идет куча щелчков и звонков, и вы заходите в холл, где ваша задница мерзнет даже летом, и забираетесь в некий гроб под названием «лифт»; резкими толчками продвигаетесь вверх мимо голых стен, словно шахтер из забоя, пока не останавливаетесь на нужном этаже. Возле дверей лифта, — чтобы открыть которые нужен очень сильный мужик, но закрываются они сами, как только ты вышел — там, на этаже, к моему удивлению стоял Хенли.
Вы сразу поймете, что за тип этот Хенли, если я назову его холодным пидором: т. е. он не жеманный, покачивающий бедрами клоун из варьете, и не умелый чувак с шустрыми руками и бегающими глазками, и не кусающий ногти парашютист со шрамами от битв, а мягкий, собранный, «давайте-обсудим-это-еще-раз».
— Добрый вечер, — сказал он вежливо, пытаясь помочь мне вылезти из этого новоизобретенного лифта.
— Ну что же, добрый вечер, — сказал я. — Вы увели у меня девушку.
Хенли еле-еле улыбнулся, еле-еле покачал головой, и сказал мне серьезно:
— Естественно, когда мы оба дома, ты все еще можешь приходить и видеться с ней.
— Все еще могу! — возопил я. — Думаете, при таких обстоятельствах я вообще к ней приближусь?
— Да, — сказал он мягко.
— Что ж, мистер, тогда вы не знаете меня! — воскликнул я.
Услышав этот откровенный обмен мнениями в коридоре, появилась Сюз собственной персоной, выглядела она лучезарно, это единственное слово, уместное здесь. Она действительно светилась, на ней было этакое хрупкое платье «Золушка-на-балу», одна из тех недолговечных вещей, что обожают надевать на самом деле клевые девочки, все мы это знаем, но они хотят заставить нас думать, что они являются олицетворением фразы «семнадцатилетняя конфетка» (что в случае с Сюз было чистейшей правдой). Она поняла, что мы плохо начали наш разговор, и схватила каждого из нас за руку, втолкнула в свои апартаменты, принесла все эти вещи, напитки, сигареты, включила радиолу — все это должно было растопить лед.
Но я не собирался отступать.
— Вы не против, Хенли, — начал я, отламывая печенье и отказываясь от стакана Кока-колы, которого я не просил, — если я выскажусь?
Кот уселся в кресло, скрестив ноги, весь выстиранный, надушенный, выглаженный, похожий на лакея в выходной, но все равно умопомрачительно вежливый.
— Нисколько, — ответил он. — Если, конечно, Сюзетт не возражает.
— Я вовсе не против, — сказала Сюз, плюхаясь на какие-то подушки и открывая 2000-страничный американский журнал.
— Во-первых, — сказал я, начиная с наименее очевидного аргумента, — Сюзетт из рабочего класса, как и я.
— И я, — сказал Хенли.
— Э?
— Мой отец, он еще жив, был дворецким, — сказал кот.
— Дворецкий, — сказал я ему, — это не рабочий класс. Я уважаю Вашего отца, но он лакей.
