Колин Макиннес - Абсолютные новички
Катцы, по крайней мере, три дюжины из всех них, живут в отличном старинном отжитке древности, приведенном в кондицию. Манни сам спустился, чтобы встретить меня, одетый в свои темно-синие вельветовые брюки, и привел меня в лучшую центральную комнату, чего ему не надо было делать, и как только все остальные Катцы услышали, что пришел гость, все они исчезли в близлежащих комнатах, предоставив своему любимому сыну право самому развлекать уважаемого посетителя. В комнате остались лишь Мириэм К., выглядевшая точь-в-точь как кто-то из О. Т. (тысячу лет назад были такие иллюстрированные журналы с Ребекками и Рейчел) и их юный воинственный продукт, Сол, устраивавший свои неистовые выступления на паркете. Никто из них не спросил, почему я пришел или почему меня не видно целую вечность, и это для меня два признака цивилизованного человеческого существа, ибо поверьте мне, большинство хозяев, словно бандиты, приставляют пистолеты к твоей голове, но только не эта пара.
— И как поживают Сердитые? — спросил я.
На самом деле Манни мало чего общего имел с Сердитым, хотя он появился в печати как раз в то время, когда эта кучка пригородных журналистов попалась на глаза общественности. Стихи Манни, в них я понимаю лишь самую суть, злобно относятся только к смерти, могиле, этого он терпеть не может, а к жизни ребят из Боро и Бермондси он не проявлял ничего, кроме одобрения. Его стихи воспевают юный Лондон, но в разговоре он ни к чему не относится благосклонно, особенно к тому, что сказал ты, что бы это ни было.
— Я вижу, тебе дали эту штуку, Мемориальную Премию, — сказал я. — Я хотел послать тебе поздравления по почте, но забыл.
— Мне ее не давали, сынок. Я завоевал ее, — ответил Манни.
— Дальше тебе дадут Орден Британской Империи или назовут улицу в твою честь.
— О. Б. И.! Ты думаешь, я принял бы его?
— Еще как, — подхватила Мириэм, накручивая волосы своего сына в подобие кудрей.
— Ну, и что же достаточно высоко для тебя? — спросил я. — Пожизненный титул пэра сойдет?
— Это не смешно, — ответил мне Манни. — В Англии тебя подкупают не деньгами, а почестями. Кому они нужны? Люди предпочитают им много денег.
— Только не я, меня бы устроила взятка.
— Лесть и уважение слаще, чем Л. С. Д.
— Тогда тебе лучше передумать и принять О. Б. И.
— Так он и сделает, — сказала Мириэм, менявшая пеленки мелкому.
— Никогда. Даже от Лауреатства откажусь.
— Герцог — тебе бы это понравилось. Герцог Катц из поместья Ньюингтон Батс, тебе бы это отлично подошло. Я представляю тебя в широких одеждах и мантии.
— В отличие от моих соотечественников, мне наплевать на шикарные наряды, — надменно произнес Манни.
— Почему тогда ты носишь это вельветовое творение?
— Не жди, что Манни будет логичным, — сказала его лучшая половина.
— Значит, я не логичен.
— Да.
— Ты уверена в этом?
— Да.
— А когда я женился на тебе, не был ли я логичным?
— Нет. Ты был в отчаянии.
— Почему это я был в отчаянии?
— Потому что ты разрушил свой первый брак, и тебе нужен был кто-нибудь, чтобы собрать тебя по кусочкам.
— Итак, я его разрушил.
— Естественно, ты принял в этом участие.
— Знаешь, разрушил что-нибудь раз, значит, ожидай второго.
— Ты имеешь в виду нас? Я так не думаю. Кроме того, я не позволю тебе этого сделать.
— Да? Ты мне не позволишь?
— Нет, не позволю.
Во время этого маленького междусобойчика, милая парочка придвигалась все ближе и ближе друг к другу, пока они не встали на колени, нос к носу, перекрикивая друг друга с гордостью.
— Мириэм, — сказал я, — твой продукт писает на пол.
— Это не удивительно, — ответила его любящая Мама, и они занялись спасительными действиями.
Пока я смотрел на эту домашнюю сцену, полную блаженства, на ум мне пришла избитая старая мысль: почему все браки не могут быть такими — ссора, которая длится вечно и связывает эту пару крепкими узлами? И почему все мамы не могут быть, как Мириэм — юными, красивыми и любящими, да и все девчонки, раз уж на то пошло? Старик Манни, естественно, оказался счастливчиком.
— Тебе нравится селедка? — спросил он, смотря на меня поверх зада своего сына.
— Конечно, парень.
— Я принесу немного. Не прицепи Сола булавкой к паркету, — сказал он своей жене, ответившей ему взглядом "Ладно, ладно… " и занявшейся этой штукой между мамой и сыном — мы ведь понимаем друг друга, не так ли, маленький мужчина, рожденный женщиной?
Я услышал, что Манни зовет меня из-за двери шепотом, который можно было услышать с моста Саутварк, и в коридоре он сказал, будто продолжая разговор:
— Так это, значит, выманивание денег? Тебе нужны динары? Пять фунтов будет достаточно? Или три?
— Нет, мужик, не мне.
— Проблемы? Плата за квартиру? Подцепил сифилис? Закон? Нужно заплатить залог?
— Нет, мужик. Это дружеский визит.
— Проблемы с девочкой? С мальчиком? С лошадью? Что-либо вроде этого?
— Ох, ладно… нет, не совсем — но ты знаешь Сюз.
— Конечно, знаю. Милая девочка, немного неразборчива в связях, если ты не против честного мнения.
— Она выходит замуж за Хенли. По крайней мере, она так говорит.
— Да? Будет быстрый развод, я предсказываю.
— Почему?
— Потому что Сюз через некоторое время поймет, что она вкладывает в семейный бюджет больше, чем этот торговец лоскутьями.
— Конечно! Хотел бы я, чтобы ты ей сказал это.
— Только не я! Никогда не давай советы женщинам, а значит, никогда не давай советы никому.
— А мне что, страдать до тех пор, пока она не узнает?
Манни положил свои руки мне на плечи, словно раввин, напутствующий солдата перед безнадежной битвой.
— Она должна страдать, сынок, — сказал он, — до тех пор, пока не станет твоей, и прекращай страдать.
— Немало страданий потрачено зря.
Манни посмотрел на меня своими большими восточными глазами, видевшими все сто лет назад.
— Конечно, — сказал он. — Сейчас принесу тебе селедки.
Я услышал, как он пел там на кухне, вот, по крайней мере, хоть один, кто никогда не станет подростком-звездой пения. А в большой комнате Мириэм достала для меня несколько фотографий Эммануэля в белой рубашке, получающего свою награду.
— Классно, — сказал я, — он выглядит, словно тот чувак, Шелли, скрещенный с Гручо Марксом.
— Он мил, — сказала Мириэм, поглаживая пальцем изображение своего мужа.
— Плохие снимки, — сказал я ей. — Почему вы не позвали меня?
Она оставила это без ответа и сказала, неожиданно повернувшись ко мне, как делают женщины, чтобы поймать вас врасплох и показать, что весь предыдущий разговор не имел смысла:
— Ты думаешь, у него действительно есть талант? Ты думаешь, Манни по-настоящему талантлив?
Ответил я, даже не подумав, а это является первым признаком правды.
— Да.
Она больше ничего не сказала.
В комнату вошли селедка и поэт.
— Проблема этой страны, — объяснил он нам, продолжая мысленную цепочку, чуть ранее брошенную, чтобы она немного дозрела, — это полная отчужденность от реальности в каждом ее секторе.
Мириэм и я жевали, ожидая продолжения.
— На протяжении веков, — сказал нам этот Саутворский Шекспир, — англичане были богатыми, а платить за богатство надо тем, чтобы экспортировать реальность туда, откуда ты взял деньги. А так как заморские рынки закрываются один за другим, реальность снова возвращается домой, но никто не замечает ее, хотя она устроилась рядом.
Короткая пауза. Казалось, что требовался вопрос. Итак,
— Итак? — спросил я.
— Необходимо грубое пробуждение, — сказал Эммануэль, чмокая губами вокруг селедки, и поедая ее быстрее циркового тюленя.
Я решил заступиться.
— Минутку, Кокни-парень, — сказал я. — Ты говоришь об «англичанах» — а разве ты не один из нас?
— Я? Конечно. Если ты родился в этом городе, ты всю жизнь несешь на себе его отпечаток; особенно, если ты живешь в этом районе.
— Значит, то, что происходит с англичанами, происходит и с тобой?
— Да, конечно. Я лечу туда же, не зная направления.
— Мне все равно, — сказал я, — я просто хочу, чтобы ты был рядом, когда придут большие счета, и их придется оплачивать.
Разговор коснулся неловкой темы, как всегда с разговорами и бывает, особенно, если рядом бьют в первобытный барабан, — но я хотел, чтобы Манни понял: я действительно считаю его на 100 процентов местным, также, как и самого себя, даже больше, и я нуждался в нем, и просто боялся, что мы надоедим ему, ион ускользнет. Но сейчас он взял принца Сола, обхватил его, словно Эпштейн там, в Оксфордском цирке и сказал мне:
— Я пишу на английском языке, парень. Ты можешь лишить меня этого, можешь лишить меня целого мира, где мы оба существуем, можешь отрезать мою правую руку и другие жизненно важные органы вместе с ней, — но оставь мне мою жизнеспособность и надежды на славу. Трое из родителей моих родителей не говорят на английском. Но я, я говорю, моя речь ничуть не отличается от твоей.
