Игорь Всеволожский - Ночные туманы
— Учись, комсомол, революционной бдительности. Гады пока еще нас окружают кольцом…
Через несколько дней мы сопровождали канонерскую лодку, только что вышедшую из дока. Ход у нее был тихий, мы ее поносили последними словами, так как не раз приходилось за ней возвращаться. Но мы все же шли вперед, и в каждом порту нас встречали толпы людей.
Флота по существу еще не было, но люди кричали от всей души: «Да здравствует Рабоче-Крестьянский Красный Флот, наш оплот!»
Не торопясь, мы обошли почти все порты Черного моря. В Батум пришли под вечер. У мола стояли корабли с иностранными названиями — республика начала торговать с заграницей. На бульваре шуршали пальмы, усатые и бородатые дядьки пили из крохотных чашечек кофе.
Огромный фонарь ярко светил у Интернационального клуба моряков. В клубе шло собрание. Нарядно одетые девушки с нетерпением ждали танцев. Оратор, как видно, заканчивал речь: в зале нетерпеливо поскрипывали стулья. Он говорил о дружбе моряков всего мира. Закончил призывом к мировой революции. Духовой оркестр грянул «Интернационал». В зале с грохотом стали убирать стулья. Капельмейстер обернулся: нельзя ли уже начинать первый вальс. Я узнал его. Я узнал в этом стареньком человечке, с жалкой улыбкой смотревшем в зал, своего грозного когда-то отца. Он оторопело взглянул на меня. — «Сергей?» — спросил неуверенно. Мы обнялись.
Он был ранен под Карсом, долго лежал в госпиталях. Теперь жил в Батуме.
Танцоры жаждали музыки. Отец виновато посмотрел на меня и обернулся к оркестру. Я отошел к стене, постоял, посмотрел, как танцуют, вспомнил наш дуэт из «Роберта Дьявола». Мне было жаль старика. Я простил ему все, все обиды… Того отца больше не было. Был другой, одинокий, по-видимому, очень больной и несчастный.
Глава пятнадцатая
Флот воскресал.
Уже колыхались на рейде и в бухтах вспомогательные суда, опускались под воду водолазы. Старые черноморцы-коммунисты, отозванные из всех городов, где они застряли после гражданской войны, возвращались домой, в Севастополь. В Москве собирался съезд комсомола, который должен был объявить добровольный призыв на флот. От нас на съезд были выбраны Люба Титова и несколько ветеранов боевого Союза молодежи города Севастополя. Зашел разговор о подъеме «Меркурия», крейсера, полузатопленного интервентами на рейде. Его ощупывали, обследовали и выяснили, что машины подорваны. Механик Возниченко собирался поехать за машинами на Балтику. Там был однотипный крейсер, у которого обветшал корпус.
Ожили и ободрились старые флотские служаки — сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.
Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:
— Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, — Ура! — заорали мы.
— Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства и хвастовства — пустая бочка пуще гремит. А вернетесь, свое отучившись, увидите новые катера и будете командовать ими. Ну, идите к писарю, он выпишет вам документы…
Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.
Командир мой сказал:
— Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.
Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:
— Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.
Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.
Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.
— Ну что, братцы, скажем Севастополю до свидания? — спросил Сева. И мы гаркнули:
— До свидания, мы скоро вернемся!
Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.
Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?
Глава шестнадцатая
Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.
На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: «Все на Юденича!», «Все на защиту Питера!».
Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту «Скорбь бесконечная» с участием «корифея экрана» Максимова.
Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:
— Продаешь барахлишко, братишка?
Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.
Другой подошел, спросил:
— В порошочках, братки, не нуждаетесь?
— В каких порошочках? — удивился Сева.
— В кокаинчике.
— Иди ты к собачьей матери!
Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. «Облава, облава», — доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.
— А вы как в этот кабак затесались, товарищи? — подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.
— Да вот, идем с вокзала в училище.
Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.
— Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь — тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.
Тоже работа…
Сухо щелкнуло несколько выстрелов.
— А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая…
И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.
Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсантчасовой.
Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.
В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!
Врач, нас осматривавший, спросил Севу:
— Гущин? А кто ваш отец?
— Военный фельдшер.
— А где он?
— Царем был сослан в Сибирь. А теперь — не знаю.
— Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.
— Да ну?
— А вы, как устроитесь, сходите узнайте.
Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.
Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид, Почти все они были бывшими офицерами царского флота.
Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:
— Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: «На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь». А у двери — к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.
Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:
— Чем могу вам помочь?
— Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.
Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел — да как ахнет:
— Севка!
Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет: