Ирис Юханссон - Особое детство
Я сидела на лошади, и каждый раз, когда лошадь доходила до края поля, там появлялся кто-нибудь из взрослых и подводил ее к новому ряду. Я выходила из своего состояния "снаружи" и возвращалась, к обычному. Я пребывала в обычном состоянии, пока он снова не отпускал меня, тогда обычный мир исчезал и настоящий мир приходил снова. Если я падала с лошади, а это иногда случалось, она останавливалась и ждала, пока кто-нибудь подойдет и посадит меня на нее.
"Что ты падаешь на ровном месте, спишь что ли?" Я рассказывала, что я только что скатилась с облака, и по нему было так мягко катиться, что я не могла остановиться и забыла, что мне нужно взобраться на него снова. "Теперь сиди как следует и больше не падай". Дядя уходил, а я опять возвращалась в настоящий мир.
Покачиваюсь, покачиваюсь на тихом ходу. Мир менял сущность. Воздух как будто обнимал меня и уносил прочь. Все вокруг меня приобрело иной смысл. Бленда стала светиться. Я видела, как спокойно и тихо она идет, но она словно парила, над землей, она стала прозрачной, как сказочная, лошадь. Я смотрела на свое другое тело, оно танцевало, кружилось, как маленький тайфун. Это выглядело так странно. Оно начиналось как маленькая серая полоса, идущая вдоль поля, расширялось, превращалось в круг, и в середине его была Ирис, ее лицо, оно застыло неподвижно и только светилось, но тонкая прозрачная оболочка вокруг тела, крутилась, как тайфун. Все остальное стояло неподвижно, оно было светлым, ярко-голубым, красивым и чарующим. Тайфун несся над пейзажем, и пейзаж все время менялся. То поля и луга, то березовая роща, то большие-темные леса, горы и долины, в более глубоких тонах и более тяжелых, потом море и скалы, они переливались всеми тончайшими красно-лиловыми оттенками, которые только можно себе представить. Внутри было легко. Тело смеялось и радовалось.
"Ирис, Ирис! Где ты, у тебя такой отсутствующий вид!" - один из моих дядей схватил лошадь и легонько встряхнул меня. Тогда мои глаза как будто поменяли положение. Я видела лошадь, его, землю, и небо, но по-другому. Лошадь пошла по другому ряду, и я снова оказалась в другом измерении.
Когда наступил вечер, или когда поле было готово, кто-то вспрыгнул на сеноворошилку и повел лошадь домой.
Я осталась сидеть на лошади. Я слышала, как кто-то свистит и поет. Вокруг меня возникло множество световых язычков. Было красиво, и возникло множество узоров. Они исчезли и меня сняли с лошади. "Иди на кухню, ужин готов".
Я стояла там, где стояла, я не понимала, что то, что выходило изо рта дяди, имело отношение ко мне. Он вышел из конюшни, куда поставил лошадь, и начал бранить меня, потому что я все еще стояла на месте. Темнело, световые язычки вокруг него окрашивались в более глубокие тона, а я стояла и смотрела, я писала, ногам стало тепло и приятно, я словно немного поднялась в воздух, я стояла там и чувствовала это. Дядя очень рассердился, и световой узор стал еще более чарующим. Он быстро подошёл ко мне, схватил меня за руку и потащил меня в дом. Он сказал: "Опять неудачно получилось". Мать повела меня в умывальную комнату и жесткими руками сняла с меня всю одежду. Она все время ворчала, что со мной нет сладу, что у нее даже не получилось научить меня говорить заранее, когда я хочу писать.
Люди были такие странные, они продолжали делать массу вещей и пытались заставить меня делать так же, но я никогда не знала что и как, знала только, что вокруг много людей, которые иногда мешали, иногда были веселы, они делали мой мир светлым. У людей, как у животных, была особая динамика, сила, которая двигалась и наполняла меня по-другому, нежели вещи. Вещи стояли неподвижно и вокруг них был свет, вокруг каких-то вещей приятный, вокруг других бессмысленный, но они просто были и представляли собой неподвижную картину, чаще всего неинтересную.
Вокруг меня было столько цветов и оттенков, что моя жизнь постоянно наполнялась новым материалом, и мне не нужно было ничего для этого делать.
Матери приходилось мыть меня перед едой. Я часто входила в дом вся перепачканная, я каталась в глине, купалась в одежде в пруду, зарывалась в садовую землю и т.п. Один мой вид причинял ей страдание. Мои светлые волосы были измазаны, спутаны и торчали во все стороны. Она ставила меня в бадью в погребе и лила на меня воду.
Когда я стояла там и тепловатая вода стекала по мне, мир наполнялся блестками. Как будто я оказывалась среди звезд. Я кружилась и ловила их, кидала и опять...
Гнев матери делал атмосферу темной. Я чувствовала ее жесткие руки, и щетка, которой она терла меня, скребла мне кожу. Боль, боль, приятная боль, она уносила меня далеко-далеко... словно длинный, светлый, красный туннель, я влетаю прямо в него и он движется быстро, становится тепло и щекотно.
Снова мать, я слышу ее голос: "Ты можешь хоть раз сделать, как тебя просят?" Голос создает световые язычки, которые вырываются изо рта матери и окутывают меня. Я хватаю их и связываю, получаются красивые банты, переливающиеся множеством пестрых оттенков. Они тают каждый раз, когда новые световые языки выходят из ее рта. Я смеюсь, она сердится все больше и больше, в конце концов она идет и пронзительным голосом зовет папу и говорит ему, чтобы он занялся этим безнадежным ребенком, иначе будет беда.
Я стояла голая в бадье, вошел папа, он посмотрел на меня теплым взглядом, вытащил полотенце и закутал меня в него. Он сел на ступеньки, посадил меня на колени и зашептал мне в ухо: "Малышка Ирис, маленькая-маленькая Ирис, тебе нужно одеться, сейчас мы тебя оденем".
И он одевал меня. Мои руки, ноги и голова крутились в разные стороны, получались забавные фигуры, и мне нравилось, когда мои руки и ноги запутывались в одежде и папиных руках. Он держал меня, иногда довольно крепко, чтобы вдеть руку в рукав, а ногу в штанину. Я смеялась и разбрасывала все, что могла, но он всегда оказывался сильнее. Еще он мог сказать: "Стой!", тогда я успокаивалась, и он мог одеть меня без моей помощи. Когда я становилась словно изваяние, я оказывалась внутри айсберга. Было холодно, висело множество сосулек. Было красиво и тихо. Ничто не двигалось, и я стояла как статуя. Все кончалось, когда папа поднимал меня, подбрасывал в воздух, щекотал меня и нес к столу.
Папа сажал меня рядом с собой, и я сползала под стол. Он выуживал меня, клал еду на тарелку и уговаривал меня: "Ешь!"
Я начинала механически засовывать в себя то, что лежало на тарелке. Мой брат дразнил меня, показывал на меня и шумел, у него начиналась "вспышка", и кто-нибудь уносил меня. Это случалось часто. Меня оставляли в комнате, и я начинала кружить по полу и разговаривать сама с собой.
Осенью все машины ставили в сарай, и там стояла сеноворошилка. Я залезала на нее с сеновала. Было почти темно, немного холодно и пахло пылью. Я находила сеноворошилку и залезала на нее. Седло было холодное, но, немного покачавшись, я переставала чувствовать это.
Я звала Слире. Он приходил, словно вихрь, и хотел играть в "превращения". Мы расплывались и становились широкими, мы вытягивались и становились длинными, мы раздувались и становились совсем круглыми, мы тянули друг друга, пока не становились совершенно кривыми, и все время смеялись. Мы были словно в Лисеберге, в комнате смеха, это были мы, но мы выглядели глупо. Скюдде приходил и присоединялся к нам, но он почему-то никогда не становился кривым. Мы тянули его в разные стороны, но он сохранял свою форму.
Это было так странно. В настоящем мире я точно знала, как все выглядит, каким все является в действительности, но в обычном мире это знание исчезало, и я переставала видеть все таким, какое оно, есть. Внутри все понятно, но не получается использовать это, потому что все становится таким незнакомым и странным. Так трудно объяснить: что-то есть, но в то же самое время его нет. Как это может быть? Это нельзя понять, но все же это так. Кроме того, это знание не ведет к тому, что я могу выполнить что-либо осознанно. Я вижу и слышу, но не происходит ничего, что могло бы "запустить" действие.
Я была в Лисеберге несколько раз, там было так чудесно. Все крутилось, и вокруг всех людей, которые были там, можно было видеть самые причудливые образования и фигуры. Мы с папой катались на волшебном поезде, внутри которого были лампы, огни их двигались, бежали вверх и вниз, в стороны, они перемещались множеством странных способов.
Мы ехали в вагоне и выезжали на солнечный свет, я говорила: "Еще, еще!", и отец проезжал со мной много кругов, пока я не переставала говорить "Еще!" Обычно я особенно не волновалась, каждый раз по мне не было видно, что это приносит мне радость, и он думал, как жаль, что меня не трогают все эти веселые развлечения, которые есть в Лисеберге. Он катался со мной почти на всех каруселях, а я была в своем мире, и ему казалось, что мне все равно.
