Этгар Керет - Дни, как сегодня
А после этой истории с пепельницей она меня оставила. До сих пор не понимаю — почему. Но не обязательно всегда понимать, чтобы учиться. Понять, что это важно. Моя мама, например, сказала немецкому офицеру, чтобы он не убивал ее, что не стоит этого делать, поскольку, если он не убьет ее, она переспит с ним по желанию. А в то время это случалось гораздо реже, чем изнасилование. И когда они этим занимались, она вытащила нож, спрятанный у нее на поясе, и вспорола ему живот — в точности, как она это делала с курами, когда фаршировала их рисом для нас накануне шабата.
Мой отец вставил пробку в ванну и открыл кран, вода была не слишком горячей и не слишком прохладной. Теплая вода. После этого он лег в ванну, вытянув шею и высоко держа голову. Затем, не приподнимаясь, отец попытался дотянуться рукой до кранов, но не достал — они были слишком высоко. Мой отец расслабил мышцы шеи и затылком уперся в дно ванны. Теперь он изо всех сил пытался оторвать голову от дна, но не мог. В инструкции, приложенной к клею, гарантировалось, что никакое количество воды никогда не сможет растворить его.
А пробка?! Он же был в ботинках!.. Представьте себя, вытаскивающего пробку в ванне ногами в зашнурованных ботинках…
А в это время в нашей комнате я и мой брат были погружены в спор. Я говорил, что подарок очень понравился моему отцу, а мой брат сказал — нет. Мы не могли прийти к окончательному решению, так как с моим отцом никогда ничего не знаешь точно. «Глю-глю-глю», — бормотала себе вода по-скандинавски, вытекая из кранов. «Нор гот вайс, — хвастался мой брат на своем немецком, — нор гот вайс[45]».
Кроссовки
В день Катастрофы и героизма,[46] когда учительница Сара повезла нас на автобусе 57-го маршрута на экскурсию в мемориал Дом евреев Волыни, я почувствовал себя ужасно важным. Дело в том, что все ребята в нашем классе, кроме меня, моего двоюродного брата и еще одного мальчика, Арукмана, были детьми из семей выходцев из Ирака. К тому же я был единственным, чей дед погиб в Катастрофу.
Дом евреев Волыни был очень красивый и роскошный, весь из черного мрамора, который, наверное, стоил миллион. Там было много печальных черно-белых картин, списков стран и людей погибших в Катастрофу. Учительница сказала нам ни к чему не прикасаться, и мы парами чинно шли вдоль картин. Но я-таки потрогал одну картину, написанную на картоне. На ней был изображен бледный худой человек, который держал в руке бутерброд и плакал. Слезы так и текли по его щекам.
Орит Салем, с которой я шел в паре, пообещала рассказать учительнице, что я трогал картину. Я сказал ей — пусть говорит, кому хочет, даже директору школы, — мне все равно. На картине — мой дед, и я могу трогать все, что захочу.
После этого нас завели в большой зал и показали фильм о маленьких детях, которых запирали в кузове крытого грузовика, а потом душили газом. После фильма худой пожилой мужчина поднялся на сцену и рассказал нам, какие нацисты были негодяи и убийцы, и как он мстил им, даже душил одного солдата своими собственными руками до тех пор, пока тот не умер. Джерби, сидевший рядом со мной, сказал, что старик врет, поскольку по его виду никак не скажешь, что он мог побить хотя бы одного солдата в мире. Но я заглянул в глаза этого пожилого человека и поверил ему. В его глазах было столько гнева, что даже самый крутой бандюга, у которого крыша поехала, против этого человека — мелочь пузатая.
В конце своего выступления, когда он закончил рассказывать нам, что делал в годы Холокоста, старик сказал, что то, что мы только что услышали, очень важно не только для прошлого, но и для происходящего сейчас, поскольку немцы все еще живы и у них все еще есть страна. Он сказал, что никогда не простит их, и надеется, что мы тоже не сделаем этого, и не дай Бог нам поехать в Германию, потому что, когда он со своими родителями поехал туда пятьдесят лет назад, все выглядело чудесно, а закончилось адом.
— У людей часто короткая память, — сказал старик, — особенно на плохие вещи. Люди предпочитают забывать, но вы не забудете. Каждый раз, когда увидите немца, вспомните, что я рассказал вам. И всякий раз, когда вы видите немецкие товары, будь то телевизор, а большинство фирм по производству телевизоров являются немецкими, или что-то еще, всегда помните, что под элегантной упаковкой находятся части и детали, сделанные из костей, кожи и плоти мертвых евреев.
Когда мы выходили, Ажерби опять сказал, что, если тот старик кого-то задушил в своей жизни, то он, Ажерби, исполнитель танцев живота. А я подумал про себя — хорошо, что у нас телик — израильский Amkor. Кому нужны проблемы.
Две недели спустя мои родители вернулись из-за границы и привезли мне кроссовки. Мой старший брат заранее сказал маме, что я о них мечтал, и она купила самые лучшие. Мама улыбалась, когда вручала мне подарок, поскольку была уверена, что я не догадываюсь о содержимом полиэтиленового пакета. Но я сразу узнал фирменную эмблему Adidas на нем. Я вытащил коробку из пакета и сказал «спасибо». Коробка была прямоугольная, как бы в форме гробика. Внутри лежала пара белых кроссовок с традиционными тремя голубыми полосками на них и надписью Adidas на внешней стороне. Мне даже не нужно было открывать коробку, чтобы увидеть это, я и так знал.
— Давай примерь, — сказала мама и развернула упаковочную бумагу, — посмотрим, как они сидят. — Не имея представления о том, что происходит, она все время улыбалась.
— Ты знаешь, они ведь из Германии, — пробормотал я, перехватив ее руку.
— Конечно, я знаю, — улыбнулась опять мама, — Adidas — лучшая марка в мире.
— Дедушка тоже был из Германии, — пытался я намекнуть ей.
— Дедушка был из Польши, — поправила меня мама. Она на минутку опечалилась, но это сразу прошло.
Мама натянула мне на ногу одну кроссовку и принялась завязывать шнурки. Я молчал. Ничего нельзя было поделать, так как она не представляла, что происходит. Она никогда не была в Доме евреев Волыни. Никто никогда не объяснял ей этого. Для нее эти спортивные туфли были всего лишь кроссовками, но для меня Польша все равно была Германией. Я сидел молча и позволил маме надеть мне и вторую кроссовку. Не было смысла все рассказывать и опечалить маму еще больше.
После того, как я сказал «спасибо» еще раз и поцеловал ее в щеку, я объявил родителям, что пойду на улицу поиграю. «Эй, будь осторожен, — сказал с улыбкой отец, сидя в своем кресле в гостиной, — не протри подошвы в первый же день!» Я снова посмотрел на белые кожаные туфли на моих ногах. Я взглянул на них и вспомнил все, что старый душитель приказал нам помнить. Я прикоснулся к голубым адидасовским полоскам и вспомнил того своего дедушку на картонной картине.
— Ну как, удобно тебе в них? — спросила мама.
— Конечно, удобно, — ответил за меня мой брат. — Это ведь не какие-нибудь дешевые кроссовки местного производства. Такие кроссовки носит сам Кройфф.[47]
Медленно, на цыпочках, чтобы минимально нагружать кроссовки, я направился к двери. Таким манером я осторожно дошел до парка. Там ребята из школы Борохова[48] уже разбились на три команды: Голландия, Аргентина и Бразилия. У «голландцев» как раз не хватало одного игрока, поэтому они взяли меня, хотя прежде никогда не принимали ребят из других школ.
В начале игры я еще остерегался — старался не бить по мячу носком, чтобы не сделать дедушке больно, но вскоре забыл об этом. В точности, как говорил старик в Доме евреев Волыни — люди забывают. Я даже забил решающий гол, причем пробил с лета.
Только после игры я все вспомнил и взглянул на кроссовки. Я вдруг почувствовал себя в них ужасно удобно, они были такие упругие, вообще гораздо лучше, чем выглядели в коробке.
— Классный ударчик был, а? — напомнил я дедушке по дороге домой, — вратаришка даже не сообразил, кто это так врезал ему. Дедушка ничего не ответил, но, судя по тому, как удобно мне было идти, я могу сказать, что он тоже был доволен.
Мой лучший друг
Я снимаю квартиру на четвертом этаже доме без лифта. Мой лучший друг нассал мне ночью на дверь. Так делают собаки, чтобы пометить свою территорию и отогнать чужих. Но он не собака, он мой лучший друг. И к тому же, это была не его территория, а это была дверь моей квартиры. За несколько минут до этого мой лучший друг ждал автобус. Он не знал, что делать. Понемногу мочевой пузырь начал у него давить. Он пытался крепиться, говорил себе, что автобус должен вот-вот подойти — только это и говорил себе вот уже больше двадцати минут.
И тогда вдруг он вспомнил, что я — его лучший друг — живу всего лишь в нескольких сотнях метров оттуда — на улице Заменгофа, 14, в съемной квартире на четвертом этаже дома без лифта. Он покинул автобусную остановку и пошел ко мне. Не совсем пошел — почти побежал, а потом и просто побежал. И с каждым шагом ему было все труднее сдерживаться, пока, наконец, он не решил зайти в какой-нибудь двор и помочиться на дерево или газовый баллон у стены.
