Алексей Беляков - Пепел и песок
— Простите, вы не могли бы потише говорить?
После этого он удивленно кивает мне, рассматривает меня несколько секунд, как вяленую кильку в Третьяковской галерее, и опять читает. Заметно, что не сразу может постичь ключевские фразы: поражен моей сутулой фигуркой в читальном зале.
Старушка поднимается — по-кукольному легко — ишепчет, сложив ладошки ромбом у губ в сиреневой помаде:
— А где ваш формуляр?
— Что это?
— Вы первый раз в библиотеке?
— Честно говоря — да.
— Вот я и вижу, что вас не помню. А помню я всех. Это меня уже никто не помнит. Разве что ваша бабушка. Вон там картотека, найдите вашу книгу, заполните формуляр… Муж от нее ушел! Нашла о чем рассказать! Ой, сейчас этот баскетболист опять будет браниться. Идите к картотеке, вон там она.
Скорблю у деревянного колумбария. Так, буква «Ш». Выдвигаю длинный гробик с карточками.
Если на таких карточках написать историю, а потом их все перемешать и читать в том порядке, какой выпал счастливому игроку? Можно ли будет ощутить сюжет?
Оборачиваюсь к старушке с брошью. Таясь за книжными стопками, она достает из ящика стола маленькую бутылку водки и наливает в голубую чашку. Бутылку проворно прячет обратно, вздыхает и делает глоток — почти не касаясь фарфора губами. С чувством окрепшего достоинства оглядывается, замечает мой телескоп. Подвигает одну из стопок так, чтобы скрыться за ней, уйти от погони.
Пропала старушка.
Не бывает, добрый Бенки, лишнего человека в сценарии. Никто не может пролезть на участок садовника-драматурга из простого честолюбия: «Позвольте я пару реплик тут оброню? И сразу уйду!» Пускать даже самую мелкую тварь на территорию можно только по спецпропускам, где обозначена цель визита. «Заставить героя вспомнить друга детства», «Произнести фразу, которая станет названием фильма», «Добавить комизма в драматической сцене, а то к этой минуте все немного заскучают». И старушка не зря подливала водки в огонь. Ты, Бенки, ее еще увидишь.
— Ты что ищешь?
Рядом уже стоит Хташа, улыбается, держит в руке веером четыре формуляра, Настигла, мымра, застукала.
— Я? Ничего особенного.
— Помочь?
Да, пусть поможет эта зубастая, пусть сыграет для меня хоть мелкую роль, одну за четыре года бездарных репетиций.
— Мне нужен Шильдер.
— Неужели? А что именно — «История Павла Первого», «История Александра Первого», «История Николая Первого»?
— Ты все их читала, что ли?
— Все. Я же учусь на истфаке.
— Мне нужна история Александра.
— Похвально. Хотя он был у нас на втором курсе, если ты помнишь.
Быстрый кадр: Карамзин на диване фон Люгнера умиротворенно раскрашивает густой красной гуашью книгу в темно-зеленой обложке. Входит папа, Карамзин-старший, задев лампочку непокорной головой. В руках у него дрожит полиэтиленовый пакет с надписью «Компьютеры, Ксероксы, Факсы. Фирма „Бонапарт“. Улица Кутузова, 18/12».
— Так и знал, что ты тут. Ты что делаешь, сыночка?
— Книжка про алые паруса, а сама цвета зеленого. Явсе исправляю.
— Какой ты молодец! А я тебе принес исторические книжки…
Хташа перебивает доброго папу:
— Но тебе их не выдадут. Они только в профессорском зале. Это дореволюционное издание. А тебе срочно?
— Да, очень. Но у Карамзина они были…
— У кого?
Папа Карамзина разворачивает пакет, преодолевая вагонный тремер в руках, достает четыре благословенных тома.
— Вот, смотри! Это история царя…
— Спасибо, папка! — смеется жадный Карамзин. — Давай все четыре. Прочитаю, узнаю, чем дело кончилось. А не понравится, сам все исправлю.
— Ага, а я пока прилягу. — папа сладострастно разминается на диване фон Люгнера. — Как же тут хорошо, тихо, как в склепе. А у меня в ушах все поезд гремит. Вроде привык, а гремит.
Карамзин берет первый том Шильдера и оставляет пальцем отпечаток алой гуаши прямо на первой букве имени императора Александра.
— У меня дома есть Шильдер. Пойдем, я тебе дам. Ты как будто решил взяться за ум. — Хташа снова показывает в улыбке зубы, пособие по занимательной стоматологии.
Я не стану объяснять Хташе, что умнику нужна эта книга для порнографического сценария: Мир Мирычу очень понравилась моя идея.
У императора Александра был долгий роман с княгиней Марией Нарышкиной. О нем знал весь двор, все гвардейские полки, все львы и сфинксы на набережных Петербурга. И Елизавета Алексеевна, Lise, печальная императрица. И муж, балбес обер-егермейстер Нарышкин.
Пусть встретятся Мария и Александр в покоях Зимнего, при свете софитов, пусть кувыркаются на ампирном ложе, бросая в поту реплики о судьбах России. «Теперь на колени, да вот так… теперь поднимись с колен! теперь о крестьянском вопросе, ноги выше… а теперь о конституции для Польши… ты сама ведь полячка… глубже, глубже надо постичь вашу натуру…»
А зритель посмотрит, упираясь своим скипетром в экран. Значится, так и запишем.
Да, гнусность, Бенки. Но тысяча долларов на паркете Зимнего не валяется. Куплю малиновый пиджак, и рыжая Румина порозовеет от восторга.
Может, даже хромать перестану. Подрасту наконец.
Чем я не историк?
— Я живу совсем близко, — Хташа показывает формулярами за окно. — Пойдем? Я заказ оставлю на завтра, все равно уже устала.
— Пойдем.
— Ты же голодный наверняка?
— Бух меня кормит.
— Да, я знаю, он тебе и книги приносит из библиотеки. Вон он сидит, к экзамену готовится. Сейчас ему точно не до еды.
Бух поднимает голову:
— Могли бы потише, а?
Хташа отдает формуляры старушке с брошью. Та принимает их осторожно, медленно, как осенние листья, и подмигивает мне:
— Вы так и не будете ничего заказывать?
— Нет, спасибо.
— Как славно! Совет да любовь.
Выходим из читального зала, я пропускаю Хташу вперед, смотрю на ее задок в тощих джинсах. И горький настой подорожника заполняет мои артерии. Зачем я иду за ней? Какой тут сюжет? Взять холодный формуляр и тут же сдать его первому попавшемуся на улице маньяку-библиотекарю. Забирай вместе с этой мымрой и всеми ее тридцатью тремя зубами!
Ах да, старик Шильдер. Нарышкина. Тысяча долларов. Пиджак. Румина. И покушать в придачу. Бычок-песочник — прожорливый рыбец.
51
Я уже не вижу, как старушка в читальном зале делает еще один беспечный глоток из голубой чашки, произносит шепотом «Фу!», улыбается бороде Ключевского на портрете и вытирает рот одним из хташиных формуляров. Лиловая помада оставляет след в истории.
52
— У папы два дня назад был сердечный приступ, — рассказывает Хташа, лишь бы не молчать при падающем снеге. — Мы так перенервничали!
— Тогда, может, не стоит мне к вам идти?
— Он всегда в своем кабинете, мы не будем ему мешать. Что-то случилось на работе. Но он никогда не рассказывает о своих неприятностях. Где ты был на Новый год?
— У себя, в общаге.
— Ой, там, наверно, очень весело!
— Очень.
Это веселье, Бенки, стоит увидеть.
Наша комната в общаге. Я боком лежу на кровати — нога в сморщенных тапках, рука подпирает висок — смотрю на экран телевизора. Рядом, в моей телесной излучине, сидит Бух, превратив меня в спинку канапе. У Буха сжаты кулаки, ноги дрожат, отчего все здание вибрирует. За окном — разрывы петард. По телевизору — девичьи стоны, продукт Мир Мирыча. Мужской голос произносит пугающим баритоном: «Студия „Потемкин“ представляет»…
Бух спрашивает, не глядя на меня:
— А у тебя хоть раз было?
— Нет.
— У меня с тренершей было. Ладно, выключай. Что мы как два дурака в новогоднюю ночь? Давай поедим еще. Чего я столько наготовил?
— Сыру мало купил.
— А ты денег мало дал. Кстати, что ты от Хташи бегаешь? Хорошая девочка, в баскетбол немного играет.
Один мой тапок падает на пол.
Бух!
Хташа бросила в меня снежок и смеется, как в глупом советском кино, когда скрипки-энтузиастки лихачат за кадром.
Дальше сцена очевидна. Я должен обернуться, засмеяться (шапочка с кургузыми оленями набекрень), схватить бойкую подружку, нежно опустить в услужливый сугроб, она повизгивает в горячем снегу, мое лицо склоняется над ее румяными щечками, она затихает, и в московском безмолвии я шепотом произношу: «Дура ты, ненавижу тебя, плетусь за тобой ради миски с потрошками. Чтоб ты тут околела, мымра!»
— А мы уже пришли! — Хташа рукавицей показывает на один из четырех бастионов, что с античным величием охраняют главную башню Университета. — Вот мой подъезд.
— Разве тут живут?
— Конечно! — Хташа открывает передо мной высокую дверь на вечных пружинах. — Живут. Эти два корпуса жилые. Профессорские.
— Я не знал.
— Что ты стоишь, как завороженный? Проходи. Я пока снег с сапог отряхну. Папа привез сапоги из Германии, следит, чтобы были в чистоте, а я по снегу набегалась… Проходи.
