Мирослав Немиров - Большая Тюменская энциклопедия (О Тюмени и о ее тюменщиках)
Впрочем, речь не о Мандельштаме.
Речь о Буровой С.
О которой следует теперь сообщить следующее: результатом наличия у сией вышеописанных свойств являлось ох сильное впечатление, имевшееся у (впрочем, чрезвычайно немногочисленных) личностей мужского пола, бродивших в филологических коридорах тюменского университета.
Существует даже художественный рассказ упоминавшегося Немирова М., в котором описываемая фигурирует в качестве одного из персонажей. Рассказ называется «Елеазарий Милетинский», и сообщается в нём примерно следующее:
— Вы, Мирослав, Милетинского не читали? сообщается в нём.
— Вам, Мирослав, Милетинского бы почитать!
Это она ему. Они стоят. Они стоят в коридоре левого крыла тюменского университета, который плохо освещен. Они стоят в коридоре, который скрипит рассохшимся паркетом, еще в нём холодно и сквозняки, а стены покрыты набрызганным бетоном, как в КПЗ — не прислонишься! — так называемой «шубой». Они стоят в семь вечера напротив друг друга в пустом коридоре — занятия в тюменском университете происходят в две смены из-за недостатка аудиторий, и филологи учатся как раз во вторую, с двух до восьми.
Они стоят: пытливый юноша; прекрасная преподавательница. 1981-й год бескрайней мерзлой пустыней лежит за окнами, предновогодние дни там стоят: черный жестокий их пламень.
— Вам, Мирослав, Милетинского бы, «Поэтику мифа», почитать! — это она ему. Он стоит пред ней, не в силах пошевелиться, как если бы он обосрался. Восторг научного знания пронзает его, как точно осиновый кол. Черные её глаза пылают, как говаривал Бодлер, как будто два черных солнца. Мысли в головах обоих клокочут яростными протуберанцами. И так далее.
И тому подобное: в смысле, всё остальное в описываемом рассказе. В смысле, более ничего, кроме лирической мощи таланта автора, в нём не происходило. Указанная мощь лютовала на протяжении его страниц с нечеловеческой силой, пока не заканчивалась описанием, как он выходит из университета, указанный Мирослав. Он выходит, он идет по улице, сообщалось в заключение. Он идет по ней; чудовищные сооружения мороза высятся со всех сторон, превращая улицу в какое-то ущелье; сверху над ним сияют твердые жестокие звёзды; и ему хочется сравнивать себя с такой вот звездой: теоретически — клокочущим ядерным пламенем гигантским огненным шаром, на самом же деле — крохотной светящейся точкой, миллиардами километров холода и тьмы отделенной от других таких же крохотных. Сочинялось это примерно в декабре 1985-го года, когда автор этих строк впервые серьезно задумался о необходимости овладеть искусством прозы, а тогда он был большой поклонник, чтобы написано было как-нибудь попомпезнее: в духе раннего Платонова, например.
Кстати, тогда это сочинение не называлось «Елеазарий Милетинский». Тогда это было начало романа, в котором дальше должна была рассказываться история человека, научившегося гипнотизировать теледикторов и отправившегося в Москву предлагать свои услуги партии и правительству: дайте мне прямую телепередачу из Америки — я загипнотизирую Рейгана, чтобы полюбил СССР, разрядку и вообще всё хорошее! Но романа я так и не написал: кишка тонка.
Следует добавить: в 1981-м году еще не было обычая улицу Республики, главную улицу города Тюмени, скрести скребками и прочими средствами очистки, снег поэтому лежал вдоль тротуаров дикими торосами; фонари, во-вторых, если и горели, то в лучшем случае из четырех — один. Так что мрак и чудовищность, изображенные выше, были не только фигуральными, но и действительно довольно-таки наличествующими в окружающей природе.
2.
Вторую часть сообщения начнем в стихотворной форме, начнем так:
На улице зима.
На улица зима, ебать конем!
На улице мороз пылает бешеным огнем,
А мы идем.
А мы идем с тобой вдвоем,
Под ветром пригибаясь как под артогнем,
Мы, пригибаясь, оскользаясь перебежками бегем, —
В аудиторию четыреста одиннадцатую мы идем.
Бутылку водки мы с собой несем.
Такую гладкую, холодную, одну с собой несем.
— а это уже написано пять лет спустя, в городе Москве, в декабре 1981-го года, проживая на Алтуфьевском шоссе, в доме номер 103, в двух домах от прямоугольного дорожного знака, на котором написано «МОСКВА», а затем это гордое имя зачеркнуто: се означает «конец населенного пункта». Пейзаж этих мест как раз и отражен в стихотворении, которое использовано мной в качестве вступления — поэтому оно и использовано в качестве него.
Я в это время возобновил продолжать свои попытки перейти со стихов на прозу, и продолжил с того самого места, на котором остановился пять лет назад: там закончилось на как указанный Мирослав покидает университет — началось с того, как он идет обратно.
Он идет из гастронома «Светлячок», что на Перекопской улице, в полуторах кварталах от университета. Скажу более: он идет из винного отдела оного. Как правдиво описано в процитированном стихотворении, он несет в кармане купленную там за 4 рубля 12 копеек бутылку водки «Экстра». Как не менее правдиво описано там же, он несет её в аудиторию номер 411. Он делает это вот зачем: чтобы её в указанной аудитории — пить.
Вот почему: потому что нужно же человеку куда-нибудь пойти! Даже реакционный писатель Достоевский в дикие времена мракобесия и царизма, даже он это понимал.
Тем более, когда мрак, и мраз, и ужас на улицах. Не в вонючую же общагу идти человеку, сию чудовищную казарму, набитую телами по пять человек в комнате! Поэтому он идет в университет: в кромешном мраке предновогодних дней он сияет всеми своими окнами, как точно океанский лайнер среди вечных льдов. К тому же в нём, кроме того, что светло, еще и тепло. В итоге столь благоприятного сочетания климатических условий жизнь здесь без перерыва бьет ключом, и даже иногда гейзером!
Еще идут последние семинары и лекции; двоечники роями клубятся у дверей кафедр, подстерегая преподавателей в надежде выклянчить допуск на пересдачу старославянского языка; пятерочники роями клубятся там же, подстерегая тех же, надеясь услышать еще пару удивительных откровений об облигаторном глагольном управлении дательным падежом; всякие кружки заседают, обсуждая всё подряд; любители самодеятельности то поют унылыми голосами Клячкина и Визбора, то инсценируют стихотворение А.Вознесенского «Антимиры»; невиданное количество ослепительно юных, невероятно свежих, да еще впридачу и высокообразованных девушек изумляют глаз, куда его не поверни; наконец, и это главное, почти в каждой из аудиторий кучками сидят кучечки различных юношей и девушек и — выпивают водяру. Им тоже некуда было податься, они пришли выпивать в родимую alma mater.
Они сидят кучками, выпивают, обсуждают всё подряд, достойное обсуждения, от глубинно-падежной структуры неопределенно-личных предложений, до лучшести ли блондинок относительно брюнеток, или нет. Они курят сигареты «Полет», «Астра», «Стюардесса», «Интер» и папиросы Беломорканал» и «Любительские», стряхивая пепел в кулечки, свернутые из вырванных из тетрадей листов. Некоторые запираются при помощи стула, просовывая его ножку меж ручек дверей, которые в аудиториях двухстворчаты, но большинство не делает этого, ограничивая конспирацию одним лишь невыставлением на парту бутылки — она стоит под столом в портфеле. Вот почему это делается — в смысле, незапирание: чтобы можно было кричать время от времени заглядывающим в аудиториям девушкам: «Девчонки! У нас весело! Оставайтесь!»
И в большинстве случаев девчонки, окинув сидящих взглядом, обнаруживали, что здесь действительно весело, и оставались. Порою просовывалась в аудиторию и голова какого-нибудь из преподавателей:
— А, занимаетесь! — восклицал он с понимающей улыбкой.
— Занимаемся-занимаемся! — отвечали ему хором.
— Ну, занимайтесь, — одобрял тот.
С кафедры общего языкознания, что за стенкой, доносится шум, гам, звон посуды — там тоже занимаются. И такое вот бурление жизни происходит в университетских аудиториях 1980-го, и 1981-го. и 1982-го, и 1983-го года тоже — пока это не было с корнем искоренено новым ректором Куцевым Г.Ф., который столовую — построил, а свободу — задушил.
На этом пока и остановимся, 1995, 9 декабря, суббота, пол-третьего пополудни.
3.
Продолжим, однако.
Начнем, раз уж так повелось, опять со стихотворного вступления.
Вот хозяин гасит свечи, —
Вот с этого и начнем, с главной песни тех дней.
Ибо она соответствует описываемому: действительно, гасит, только не хозяин, а сторож, и не свечи, а электричество.
Он ходит по этажам, сторож, разгоняет последних засидевшихся, щелкает рукояткой в электрораспределительных щитах, поворачивая её из положения вертикального в положение горизонтальное, размыкая тем самым контакты и обеспечивая обесточивание во избежание возгорания согласно правил пожарной безопасности.
