Лев Александров - Две жизни
— Самолет так и не сбили. Сам фюрер, наверное, летчику железный крест на грудь прицепит. Сбросил три бомбы и попал в ЦК, Кремль и Университет.
У памятника героям Плевны разошлись.
— Ладно, ребята, ни пуха вам ни пера. Встретимся — напьемся, чертям тошно станет.
В военкомате, куда Борис пришел утром с Елизаветой Тимофеевной, все кончилось очень быстро. Медосмотра никакого не было. Врач задал несколько вопросов и написал: "годен к строевой службе". В маленькой анкете, в графе "есть ли репрессированные родственники?", Борис написал «нет». Военком забрал паспорт, сказал, что Борис зачислен в седьмую маршевую команду, которая завтра утром выходит пешком во Владимир, где они будут распределены по запасным полкам для прохождения военной подготовки. С маленькой группой призванных Бориса повели в здание соседней школы. Седьмая маршевая занимала два класса. Молоденький лейтенант, начальник команды, записал Бориса, разрешил быть свободным до вечера, велел запастись едой (он сказал "сухим пайком") на два дня, потому что нет уверенности, что в первые же дни марша удастся организовать питание.
Почти весь день Борис провел у Иры, было хорошо. Вечером — дома. Елизавета Тимофеевна приготовила "сухой паек" — бутерброды, крутые яйца, вареная картошка, огурцы. Была недолгая воздушная тревога, после отбоя Борис сказал:
— Уже девять, мама. Пора идти. Завтра выход в семь. Не надо приходить провожать, простимся сейчас.
— Простимся, Борюнчик. Но провожать я все равно приду. Ира придет?
— Придет.
— Ну и я приду. А простимся здесь. Посидим тихо напоследок. Ну, иди. Одно помни. Что бы ни случилось, ты всегда найдешь меня здесь. Если буду жива. И не геройствуй. Может, впрочем, и не придется. Возьмут немцы Москву, война кончится.
— Не кончится, мама.
— Ну, не знаю. И пиши, чаще пиши. Обо мне не волнуйся. Я все выдержу. До свиданья, мой мальчик.
Прижала голову Бориса к груди, потом взяла лицо в ладони, поцеловала глаза, губы. Поцелуй этот Борис надолго запомнил. У них в семье не было принято целоваться. Александр Матвеевич не терпел "эти сантименты", да и Елизавета Тимофеевна внешних проявлений нежности не любила.
Глава V. НОЯБРЬ — ДЕКАБРЬ СОРОК ПЕРВОГО
(Из воспоминаний Бориса Великанова
"Тыл и фронт 41–42 гг.". Написаны весной сорок третьего года в г. Грязовце, Вологодской области).
Я пишу это для вас, мои любимые. Для тех, кому не безразличны мои мысли, мои поступки. Вас не много на земле, всего три-четыре человека, но других читателей мне не надо. Когда-нибудь мы соберемся в уютной комнате, и я буду весь вечер рассказывать вам об этом далеком, навсегда ушедшем, печальном времени. Пододвиньтесь поближе, я кладу голову к тебе на колени, милая, и начинаю.
Первого ноября я прошел последний раз по Садовой мимо нашего дома. С большим мешком за плечами и маленькой сумочкой с бутербродами в руке я бодро шагал с такими же ничего не видевшими и не понимающими молокососами на восток, в неизвестность, в армию. Мы вышли на Владимирку. По ней двигались бесконечным потоком команды мобилизованных. Шла Красная Пресня, Киевский и другие районы. Шла молодежь, с шутками, песнями, — мы еще так недалеко ушли. Шли, строго выдерживая равнение, разбитые на взводы и отделения. Скоро эти стройные колонны превратятся в сплошную серую массу, не расползающуюся лишь потому, что в одиночку идти было некуда, а куда-то идти было нужно. Я шел с Володей Зальценбергом, студентом Химфака, на курс старше меня. Мы довольно быстро познакомились и разговорились еще на формировочном пункте (я его раньше не знал, на окопах он не был). У него был странный легкомысленный туристский вид, когда он шел своей пританцовывающей походкой с маленьким чемоданчиком в руке, без перчаток (он забыл их дома). Рюкзак его ехал на повозке, потому что на втором километре Владимирки лопнули лямки. Это был упитанный юноша, вежливый и воспитанный. Единственное, к чему он относился серьезно, было его собственное благополучие, и когда некоторое время спустя оно явно пошло на убыль, его благожелательность и терпимость стали таять на глазах. Впрочем, он все-таки был хорошим большим мальчиком, взрослым ребенком, несколько ограниченным, мало видевшим, мало читавшим и еще меньше думавшим. Во всяком случае с ним можно было разговаривать не одним языком матерных ругательств, и я спокойно оставлял свой мешок на его попечении, а это много значит, как я узнал впоследствии. И поэтому мы проделали с ним вместе путь от Москвы до Мурома.
Наша команда состояла главным образом из молодых рабочих Красной Пресни. Пожалуй, самое сильное впечатление на меня произвел открытый антисемитизм большинства этих ребят. Теперь, после полутора лет в армии, я знаю, что эта проказа распространилась на все слои населения нашей страны, государства, построенного на основе идеологии абсолютного интернационализма, заменившей расовую ненависть классовой. Оказалось, что обе эти ненависти прекрасно сосуществуют и, в сущности, ничем друг от друга не отличаются. Теперь я это хорошо понимаю, но тогда нескрываемый антисемитизм явился для меня потрясением. В школе, в университете, встречаясь с Соней, с Венькой Юнгманом, я и не подозревал, что они чем-то отличаются от меня. И вот я услышал, как молодые представители московского пролетариата изо дня в день часами громко (чтобы, не дай бог, их слова не миновали слуха Володи) обсуждали отвратительные характерные особенности еврейского племени, погубившего, как всем известно, Россию своей хитростью, жадностью, трусостью. Старшим у нас был Костя Лихачев, студент Юрфака, пронырливый парень, тщательно подделывающийся под массу. Я держался особняком, общался только с Володей. Не знаю почему, но ко мне все относились без враждебности и без обычных насмешек над "гнилой интеллигенцией".
Итак, мы шли. Шли тридцать-сорок километров в день, ночуя по деревням или (что гораздо хуже) в клубах, школах вповалку, не раздеваясь, в грязи и вони. Тогда это все еще производило на меня впечатление. За спинами у нас были мешки с продовольствием, и поэтому мы на все смотрели легко и мало думали о Дамокловом мече, нависшем над нашей страной. Седьмого ноября мы ночевали в деревне и выключили радио, когда передавали речь: она мешала нам играть в очко. Вы же знаете, я люблю карты и могу играть в любой компании. Хорошо было останавливаться в деревнях, в Московской, Владимирской областях. Крестьяне принимали нас, как родных, потому что в каждой семье муж или сын были, как мы, вдали от дома, на фронте или на пути к фронту. На стол ставили горшки с картошкой, молоко, несмотря на то, что до нас через избу прошли десятки таких же непрошенных гостей, и конца им не было видно. Крестьяне были уверены в победе немцев, и нельзя сказать, чтобы это их расстраивало. Мы разуверяли их, как могли, а умели мы очень плохо.
От одной деревни до другой, с утра до вечера, садясь на проезжающие машины и ожидая потом плетущуюся сзади основную колонну, — шли мы уже больше недели. Мы устали, ноги были изранены, идти было труднее и труднее. Реже стали смех и шутки, чаще злобная ругань. В городе Покрове я впервые увидел, как расстреливают человека. Это был старший такой же команды, как наша, проигравший в очко около тысячи казенных денег. Комиссар бил его по щекам, а потом его вывели на середину площади, — и раздалась команда: "По врагу народа — огонь!" Он был на удивление спокоен. Совсем мальчик — лет девятнадцати.
До Владимира оставалось пятьдесят километров. Мы уже делали 15–20 километров в день, не больше. На этот раз мы ночевали в старом, пустом и холодном доме отдыха, полном крыс и мышей, которые забирались под одежду и мешали нам спать. Рано утром часов в пять мы с Володей встали одни и ушли. Мы решили сами доехать до Владимира и дождаться там команды. Идти и находить ночлег становилось все труднее, деревни вдоль дороги были всегда заняты, и приходилось уходить в сторону километров на десять.
Нам повезло. Мы сразу сели в машину, обещав шоферу тридцатку, но контрольный пост в трех километрах от Владимира задержал его, а мы обходили контрольные посты полем. Деньги остались у нас.
И вот мы вошли в незнакомый город, в котором нам нужно было прожить три дня без каких-либо документов, дающих право на это. Мы зря боялись. Бюрократия отступает перед хаосом, когда хаос превышает некий критический уровень.
Владимир — небольшой городок, насчитывавший до войны тысяч сто жителей. Теперь в нем помещалось (не в буквальном смысле этого слова) около миллиона. Летом, наверное, город очень красив. Да и зимой он хорош. Мы, однако, мало им любовались, когда вошли в него в десять часов утра. Мы были очень голодны и не знали где и как мы будем жить.
Первый встречный показал нам столовую без вывески, где можно было, заняв утром очередь, к вечеру получить тарелку супа. Мы заняли очередь и пошли в военкомат, вернее в спецпункт в здании школы рядом с военкоматом. Там было не протолкнуться. В помещении школы жило около тысячи таких же мобилизованных, как мы. Весь двор загажен — уборные в школе заколочены. Там мы проторчали весь день, поели в столовой, а поздно вечером Володя пробился к комиссару. Я не спросил, что Володя ему врал, но во всяком случае нас включили в «десятку» для размещения по частным квартирам. Мы с Володей попали в семью из двух человек — мужа и жены, очень напоминавших гоголевских старосветских помещиков, так все было у них аккуратно, благообразно.
