Борис Фальков - Тарантелла
— Да, сельское хозяйство в наших местах переживает трудности. И не последнее место среди них занимают засухи, они прямо преследуют нас! А за что, за какие грехи? Мы, вроде, ничем не провинились перед Создателем… С чего мы живём? Сам ума не приложу, Бог его знает… Да и какая это жизнь: нищета. И никаких надежд на улучшение. Но и без надежд мы продолжаем уповать на Бога, всё продолжаем и продолжаем… Я вижу — вы иного мнения об этом, и о наших грехах тоже, да? Видно, считаете их достойными не упований, а наказаний.
Он довольно быстро справился и с новым своим превращением, со злой гримасой. И она продолжила, улыбаясь:
— А я вижу, вам не понравились мои определения. Наверное потому, что в обиходе, для себя, вы и сам пользуетесь ими. А для чужих у вас другие, надо сказать, странные термины: надежды, упования… Вы так их подаёте, вроде они противоречивы, несовместимы, а не одно и то же. И чего вы так всё кривляетесь? Боитесь, что после нашего разговора вас заподозрят в доносительстве? Ну, вы же не побоялись донести на этого Адамо, интересно, чем он вам помешал? Неужели тем, что доложил вам обо мне? Кстати, зачем бы ему это делать, если не вы тут, дражайший, всему делу голова, capo di famiglia… Но меня всё это, повторяю, совершенно не интересует. Назовём мой интерес чисто научным. Местные традиции, песни-танцы, антиквариат — и всё. Я по этим вопросам специалист, а не по социальным. Моя докторская диссертация, если вам известно, что это такое, как раз по проблемам формирования народной музыки, и в частности — любопытнейшей истории возникновения тарантеллы. Этот танец вам известен, не так ли.
— А, такое интимное хобби: старинные костюмы, мебель, цацки, — прищурился он, как бы принимая условия её игры. — Слушайте, signora dottore, если вам помочь в… поисках антиквариата, можно рассчитывать на ваше содействие по части, назовём это так, налогов, да?
— Да, можно и так выразиться: интимное! — Она постаралась, чтобы рост её агрессивности выглядел естественно. — А ресторанчик у вас в городе есть, хотя б один, если уж об интимном? Я ещё не завтракала.
— Так вас в гостинице не накормили? Поразительный человек… Виноват, мне, конечно, следовало догадаться. Вы можете позавтракать со мной, если пожелаете.
Цирюльник вдруг приблизился к ней на шаг, омерзительно качнув бёдрами, будто проделал танцевальное па. Так, что коснулся её бедра своим брюшком.
— Не бойтесь, без танцев, не так интимно, как ваше хобби.
— Вы так неестественно кривляетесь, padrinо, — пренебрежительно заявила она, на шаг отступая. — Можно подумать, вы действительно крёстный папаша в вашем, так сказать, кооперативе и хотите это скрыть. Или редко видите женщин… Тарахтите сальности и приплясываете, будто я вас щекочу. Кстати, я не видела ещё ни одной женщины в вашем городишке. Если они вообще тут есть, то где они прячутся?
— Ну-ну, полегче, не надо на меня давить, синьора… Я и так всё расскажу. Девушки Сан Фуриа, очень добропорядочные девушки, до замужества сидят по отеческим домам, ждут женихов. А старухи, между прочим — жуткие фурии, следят за добропорядочностью девушек. И тоже сидят по домам. У нас тут всё ближе к природе, женской, разумеется. Всё сохраняется в своей естественности. Нормальные проявления инстинктов, из которых главный — конечно же семейный, не извращены промышленной цивилизацией, как это случилось у вас. Виноват, но я сужу по тому, что имею перед глазами. А вот наши инстинкты под присмотром и служат наилучшим образом тому, для чего и даны: для успешного деторождения. Инстинкты, особенно женские, нельзя подвергать искушениям, выпуская их бродить по панелям. И мы этого не допускаем. Потому у нас такие многочисленные семьи, не то что у вас.
— Инстинкты в Сан Фуриа под присмотром фурий, — кивнула она. — Это и есть абсолютная естественность, оно и по вам видно. Только естественные люди могут так плоско каламбурить. Вообще принято считать, что каламбур — признак нижайшей ступени культуры, а то и полного её отсутствия.
— Неужели? Очень рад. Да, и потому вы для нас… с вашей культурой… действительно вроде щекотки, вы угадали, вроде зуда от укуса комара. Я-то потерплю как-нибудь, а вот моим консервативным согражданам может не понравиться такой раздражитель. Вы должны их понять. У нас ведь тут спокойно, тихо. Наши инстинкты, как я уже сказал, естественным образом дремлют. Вашими укусами вы можете их разбудить. Я вас предупредил, не правда ли… Видите, я не то, что этот бирюк Адамо, на мою отзывчивость вы не можете пожаловаться. Кофе, пирог — хотите?
Её затошнило при одном только упоминании о еде. Она сама была пирогом, сунутым в духовку, и едва сдерживала готовый брызнуть из неё сок. Ну и занесло же её! На кладбище, полное милых покойников: в приёмной колумбария, в гостинице, сидит козёл отпущения первочеловек Адам, он же — сновидец Сведенборг. А толкует сны по утрам, заодно приводя в порядок бороды, крёстный папаша цирюльни доктор Фрейд! Тогда третий значительный представитель местной фауны, сферы обслуживания и знати, так сказать, должен быть самим теневым Папой, восседающим на подпольном Святейшем Престоле местного Кооператива. Что ж, в такой поместной троице, как в трельяже, исчерпывающе отразится вся мировая элита, поскольку все замечательные достижения мужской цивилизации окажутся представленными в этом городишке. Пусть не притворяются, что культура этой цивилизации их не коснулась, да тут заповедник всех её прелестей, они тут, в этом своём раю, как её боги! Вон как они тут, подавив всех конкурентов, богуют.
Отныне ты так и будешь называть эту троицу, этими именами, приказала себе она. Пусть даже только в воображении, но и так оно уже веселее, нет, ироничней, потому что с весельем, это уже ясно, покончено. Хорошо ещё, если на иронию, при помощи которой можно как-то кусать противника, хватит сил. А то ведь бессильная ирония вечно норовит преобразиться в нечто самоубийственное, в желчность. Кусаяcь же, желчный кусает и отравляет самого себя, как скорпион. Когда змея идёт пить воду, то яд в гнезде оставляет, чтобы не отравить себя, пьющую из источника. Но она и в самом деле чувствовала себя отравленной, так устала. А ведь сейчас только утро, пусть и не раннее, и до полудня уже недалеко.
— Что-нибудь холодное. Можно и вина, только не этого… — показала она на литровую бутылку, оставленную на столе четырьмя чёрными близнецами. — Но лучше какие-нибудь фрукты. Знаете, эта щекотка — дело обоюдное, и мы, по вашему выражению, квиты. Признаться, я тоже что-то такое пережила, вроде укуса, когда эти ваши… тарантулы отсюда уползали. Я вовсе не давлю на вас, вам показалось. Это на меня давило их присутствие, ну а потом, когда они ушли… я почувствовала себя посвободней. Может быть — слишком свободной, вот и наговорила чепухи.
Фрейд Цирюльни кивнул и исчез в соседней комнате. Она заглянула в прорезь жалюзи: всё та же картина, расплавленная свечением палуба шхуны. Тех четверых кооператоров в кепках и след простыл. Если не считать их следами остатки тягостного чувства, не остывшего ещё в ней самой. Там, где могли бы поджидать её они, а этого она почему-то опасалась, потому и заглянула в прорезь, площадь по диагонали пересекала долговязая фигура в чёрной сутане. Как ни странно без кепки. И без тени. Можно посочувствовать, в такую-то жару… Фигура двигалась по направлению к гостинице и через полминуты скрылась из виду за тем же углом, который обогнула и она сама, скатываясь вчера вечером на площадь. Она восприняла появление этой фигуры на той же сцене так, как воспринимала дорожные указатели: вот это перекрёсток, а вот зелёный свет, и, значит, твой выход, жми на акселлератор.
— Наверное, это то, что вам нужно, — прозудел за её плечом Фрейд. Она вздрогнула от неожиданности. — Я имею в виду ваше хобби. Но также ваш пирог, он фруктовый, поточней — яблочный, и к нему молоко. Это наш prete, ему вы можете задать свои вопросы. Те, которые уже не для начала. Только он человек замкнутый, предупреждаю, и всегда в кислом настроении. Может, оно станет лучше, если вы назовёте его padre. Ещё лучше, если я вас представлю, хотите?
— Вы меня представите? — засмеялась она. — Извините… а кто вас представлял мне?
— Э, я другое дело, у меня широкие взгляды. Всё равно вам больше не на кого надеяться, а мне оно вовсе не в тягость. Хотите?
Он отвёл руку со стаканом молока к окну, другая была занята тарелкой, на которой лежал треугольный кусок пирога.
— Не хочу. Ничего с ним не сделается, не прокиснет, небось. Я имею в виду вашего padre, а не молоко. И то, что вы слишком навязываетесь, любезный… Она снова оглядела его брюхо. — Больше, чем вам от Бога дано возможностей. А молоко — дайте-ка сюда.
Она тщательно вытерла закраину стакана пальцем, так, чтобы Фрейд Цирюльни это обязательно заметил. Отхлебнула глоток, а потом и выпила всё до дна, преодолевая мощный прилив вдруг усилившейся тошноты: молоко, вроде бы, таки начало подкисать. Или это всё тот же, установившийся во рту после вчерашней дороги привкус? Из-за тошноты она и не притронулась к пирогу.
