Борис Фальков - Тарантелла
Она подстегнула себя и ринулась на другой берег переулка бодрым парадным аллюром. Но нога подвернулась на неровном булыжнике, и чтобы не упасть пришлось проделать сложный пируэт. Как следствие, на берег она выбралась уже будничным галопом.
Ставни, конечно, и тут закрыты, но это вовсе не значит, что цирюльня не работает. У их традиций всё-таки есть основания: нельзя ни на миг впускать в дом жуткий свет снаружи. К тому же, в полутьме, и впридачу — в затемнённых очках эта тесная конура выглядит не так убого. Два протёртых кожаных кресла, жёлтые бра, точно такие, как в гостиничной комнате, только на каждой стене по штуке. А у зеркала, перед вертящимся креслом с подголовником — сразу два, по бокам. Зеркало, конечно, тоже тройное. На центральном, в котором ночью появлялась точнейшая твоя ипостась, близнец ты мой, бедняга-сестрица! дешёвые бумажные наклейки с изображениями скорбящей мадонны. Кроме неё, в цирюльне ни единой души.
Зато за распахнутой слева дверью, в соседней комнате, полно людей. У неё невольно напряглись мышцы живота, когда она увидела за дверью столик, на нём высокую бутылку, и за столиком кружком — нет, не толпа, как показалось с первого взгляда, всего лишь четверо, со стаканами в руках.
Все четверо — склонившиеся друг к другу, как заговорщики — точные копии друг друга, все в комичных круглых кепках с заломленными желобком козырьками, крепко насаженными на лбы. Все с проваленными щеками и глазами-пуговками без белков. В одинаковых чёрных, но выгоревших до серости, костюмах. В грубых мятых рубашках с застёгнутыми воротниками, в такую-то жару. Все одинаково небриты, у всех недельная щетина. Неотличимые друг от друга близнецы. Будто реален только один из них, а другие трое — лишь его отражения. Они смахивают на мумий, нет, на рогатых пауков, сошедшихся к центру общей паутины о чём-то сговориться.
В тот же миг, когда она появилась на пороге, все они искоса глянули на неё. Но сразу же вернули взгляды назад. Этого вполне достаточно, её приход замечен — что ж, мол, ещё… И того уже слишком много, что они ради неё прервали свой разговор.
Она приостановилась, чуть приторможенная внезапным гoловокружением: да ты, милая моя, перед ними, застёгнутыми на все пуговицы, в сущности полуголая! Перед ними, чёрными, такая белая, такая… бедная ты моя. Трёх минут в той духовке снаружи оказалось достаточно, чтобы закружилась головка? Тебя даже подташнивает? Только бы не сблевать… от всего этого. Шовинист Энциклопедии оказался прав: морская болезнь. В следующий раз придётся открыть зонтик, даже если и на одну минуту. Она с усилием отвела взгляд от тех четверых. И другим, дополнительным усилием восстанавливая чёткость сознания, уставилась на пятого.
Ага, вот этот и есть, конечно же, padrone di casa, сам цирюльник. Его легко отличить от других, на нём нет кепки. Он без пиджака и хорошо выбрит. Ещё и вымыт, кажется: сияет, как солнышко. Он взгляда не отводит, разве только когда косо поглядывает на тех четверых. Он двигается ей навстречу, и даже что-то говорит, подчёркнуто механической скороговоркой, но что? Гул в ушах мешает разобрать. Она заставила себя слушать.
— Доброе утро, синьора. — Его квакающий тенорок наложился на общий фон: низкий гуд в ушах, словно бы издаваемый всем, что было в поле её зрения. Будто всё оно подспудно вибрировало. — Чем могу служить? Там, на площади, ваша машина? Надо бы в тень… Судя по номеру, вы к нам из Рима? Виноват.
Пока она соображала, в чём цирюльник успел перед нею провиниться, он подкатился совсем близко и развязно завел руку ей за спину. Извинение оказалось предупреждением. Она дрогнула, ощутив на своём крупе чужую горячую ладонь, и на ещё нывшем крестце чужие пальцы. Вышло так, будто он её подтолкнул: она невольно шагнула вперёд, внутрь. А он, втолкнув её, сразу прикрыл за нею дверь. Она, наконец, сообразила, что это простая мера безопасности, чтобы не впускать внутрь жар с площади, и ничего больше. Но всё равно это ей понравиться не могло. Особенно — прикосновение горячей ладони. И поэтому она заговорила резче, чем намеревалась.
— Где ж тут у вас найдёшь тень? Разве что в церковь загнать.
Она не узнала своего голоса, так он успел преобразиться за какую-нибудь минуту: скрипучий, желчный, совсем не её голос — чужой. Связки пересохли и зудели. Проклятая жара. Четверо близнецов в кепках снова уставились на неё, всё теми же непроницаемыми пуговками. И опять отвели взгляды в некий центр, чтобы там по-прежнему их скрестить. Впрочем, этим центром вполне могла быть бутылка, ничего сверхъестественного. Все уже всё знают, решила она. Ещё только утро, пусть и не такое уж раннее, а уже всё про неё знают. Не иначе, четырёхглазый Аргус успел доложить. Вот тебе и одна в городе.
— Вы остановились в гостинице? Надолго к нам? — продолжал цирюльник. У него были весёлые, нахальные глаза, когда он смотрел на неё. И серьёзные, когда он поглядывал на тех четверых.
— Зависит, — выдавила из себя она, переводя дух. И продолжила скороговоркой, то ли подхватывая его манеру, то ли потому, что уже не в первый раз говорила это: — Как дело пойдёт. Я, собственно, к вам с вопросом. Вы, конечно, всех тут знаете, работа у вас такая, да? А я собираюсь делать свою работу, познакомиться с обычаями, обрядами, поглядеть на местные ремесленные изделия, их обычно называют народным искусством, поискать старинные предметы обихода — какой-нибудь антиквариат. И ещё — фольклор, песни-танцы. Я хочу встретиться с местными музыкантами, теми, у которых побольше знаний и опыта.
Ощущение повторяемости, занудного возвращения одного и того же, с каждым новым повторением укреплялось. Так с каждым новым махом убыстряется движение качелей, и с каждым убыстрением преодоление пространства даётся качелям проще. Но вот тут уж точно — ничего сверхъестественного, спохватилась она. В прошлый раз это было ни во сне, ни за двадцать лет, ни в другой жизни: всё это ты, милая, говорила несколько минут назад очкастому мерину. А он, как он возмущался, когда решил, что его подбивают на донос! Точно, этот Шпион Энциклопедии успел забежать вперёд, сострочил кляузу. А сам ведь предлагал ей пожаловаться тут на него!.. Хороша бы она была, если б последовала такому cовету.
— Виноват, опыта в чём, синьора?
Цирюльник сверх меры откровенно осмотрел её голые ноги, просто нахально: снизу доверху. От его ухоженных усов дохнуло одеколоном.
ВТОРАЯ ПОЗИЦИЯ
— Кажется, вы что-то сказали?
Уже почти справившись с головокружением, она постаралась точно отмерить ему сдачу: выговорить эти слова эдак пренебрежительно-любезно и сопроводить их точно тем же, откровенно хамским взглядом на его обвислое брюшко. Вышло желчней, чем хотелось.
Пока она занималась таким важным для себя делом, в соседней комнате произошли перемены. Один из близнецов поднялся из-за стола и направился к ней.
Даже и не поворачиваясь в ту сторону, она видела всё: не с возрастной врождённой сутулостью, он двигается на несгибающихся коротких ногах коряво, как чёрный горбатый паук. Нет, не двигается — надвигается на неё, с приближением увеличиваясь в размерах, то есть, как бы выходя, выдвигаясь во всех направлениях за пределы поля её зрения, а значит — одновременно исчезая. Точно так исчезал тот одинокий прохожий в платановой аллее, только этот — в другом порядке, в перевёрнутом, вывернутом в третьем, глубинном измерении зеркальном отражении: лицом к ней, а не спиной. Забыв об обороне себя от наглого цирюльника, она попыталась глянуть на этого, упорно надвигавшегося на неё, так же в упор. И не смогла повернуть туда глаза.
Но вынужденная продолжать прямой осмотр почти касающегося её обвислого брюшка собеседника, она и углами глаз отлично видела глубокую тень под козырьком посеревшей чёрной кепки того, другого, складки привычного молчания по обе стороны его крепко сжатых губ. Измятые брюки, мешковатые от глубоко засунутых в карманы рук. Будто обсыпанный пылью выгоревший пиджак. Взлохмаченные тысячами стирок манжеты рубашки, впившийся в кирпичную шею воротничок, особенно ясно — с коричневыми подпалинами пуговицу и нависшие над нею носорожьи складки шейной кожи.
Дистанция между нею и подступающим к ней сокращалась стремительно. Вот, уже видна окрашивающая его щетину седина, или забившаяся в неё жёлтая пыль. Она бы не поверила, если б ей сказали, что когда-нибудь она без вспомогательного прибора сможет увидеть столько подробностей. Да и сейчас предпочла бы верить, что эта пыль — не на его щеках, на её очках.
Что ж, светофильтры вполне способны дать картину глубже, чем она есть. Открыть в ней глубины, полные томительных значений: погрузить происходящее днём в зеленоватые воды глухой ночи, подступившие к глухому переулку, к чёрному тупику, в который задвинута одинокая женская фигура. Обнаружить за козырьком, этим отлично видимым рогом, невидимый другой, втрое толще и крепче, хотя он и сделан из мельчайших колебаний воздуха, из беззвучных слов, из молчаливых опасений: из ничего. Всё так, выставив и невидимый рог, с подчёркнутой беззвучием неумолимостью приближения, надвигающийся на неё задвигал её в безвыходный тупик — каменный мешок — и вместе с тем исчезал. И в животе у неё, как тогда ночью в душе, теперь можно поставить в этом слове оба ударения сразу, одновременно сжалось, оборвалось и нависло над лонной костью, будто этот невидимый рог уже погрузился в её чрево. И она, наконец, испугалась по-настоящему. В затылке застучала кровь. Из-под волос вытек на шею, и стал продвигаться ниже, пока не застыл между лопатками, липкий пот.
