Дженнифер Кауфман - Любовница Фрейда
— Сократ в изложении Платона. Он побуждал людей противостоять самим себе, как и я. На латыни это называется «elenchus» — опровержение или дебаты. Но я заметил, что мои пациенты задают только те вопросы, ответы на которые им уже известны.
— Ты разделяешь взгляды великого Сократа?
— Можно задавать вопросы гигантам. Можно спрашивать кого угодно. Это единственный способ получить ответы. Они нужны всем, за исключением моей жены, конечно, — произнес Фрейд, нервно качнув пресс-папье на столе. Он сморщился раздраженно, при одной только мысли о Марте. — Она — образец личности, которая не ищет ответов, потому что у нее нет вопросов. Как это может быть, спрашиваю я? Кроме вопросов, касающихся детей. Но даже в этом случае она не спрашивает. Когда они болеют, Марта зовет врача. И они всегда нездоровы. Я не помню, чтобы хоть один из них не болел. У них то ангина, то скарлатина, то краснуха, свинка или коклюш. Разнообразные болячки, за исключением оспы и чумы. Марк Твен говорил, что у его дома есть сердце, душа и глаза, в которых… мир, благодать и благословение. Как такое может быть?
Он говорил, выстреливая быстрыми, яростными очередями, с неистовством возбужденного подростка, и речь его становилась прерывистой.
Минна молчала, глядя, как Зигмунд жует горящую сигару. Ужин так и стоял на подносе нетронутый. Засохший форшмак, маленькие квадратные ломтики пумперникеля [17] с маслом, сыр и немецкие сосиски.
— Elenchus — опровержение всего. Опровергать, задавая вопросы. От этого люди становятся более счастливыми и, вероятно, более действенными. Вот потому-то Сократ и предпочел смерть невозможности задавать вопросы. Нет, я не предлагаю Марте сделать подобный выбор. — Он криво усмехнулся и снова увлажнил ноздри кокаином. — Вот видишь, я выбрал кокаин, а Марта — опиум. У нее на то свои причины, у меня — свои. Я использую наркотик, чтобы работать, а она — чтобы жить. Я не посвящен в ее логику, а Марта не разделяет моей. — Он замолчал и посмотрел на Минну, словно сомневался, следует ли продолжить. — Теперь ты понимаешь, что с нами здесь происходит? Я одинок в доме, полном людей.
Было в этом откровении нечто такое, что ей вдруг захотелось оглядеться. Стало не по себе от того, что она явилась свидетельницей его внезапного признания. Минне показалось, будто все приличия отброшены, и она слышит то, чего лучше бы ей не слышать. Но дым дурманил так сладко, почти ностальгически. И вино впечатляло. Ей представлялось, как она скажет что-нибудь очень важное в защиту сестры, но мысли спутались и вышли из-под контроля, сознание парило в пространстве.
— «Познай себя» — так сказал дельфийский оракул. — Вот во что верил Сократ, — промолвил Зигмунд. Ты знаешь, что он первый стал утверждать, что сны не посланы нам богами? Он низвергнул философию с небес на землю — это величайшее его достижение.
«Он такой же, когда читает лекцию, — подумала Минна, — глаза темные и блестящие, как у театрального актера». Она изучала этрусскую статуэтку — точеного сфинкса, полульва-полуженщину.
— Знаешь, — произнесла она, — Сократ ведь был актером и каменотесом, правда, некоторые считают, будто его вообще не существовало. Возможно, Платон его просто выдумал, желая поддержать собственную философию. В конце концов, нет прямых свидетельств того, что он читал лекции, преподавал или даже писал книги. Будучи марионеткой в руках Платона, он просто задавал вопросы. Надо отдать им должное, это были глубочайшие вопросы о нравственности и добродетели. Но где доказательства того, что он когда-либо существовал?
Минна поймала на себе изучающий взор Фрейда. Неощутимое колебание воздуха, словно они понимают друг друга. Будто переживают значительный момент осознания, что все происходящее здесь очень важно. Точно между ними возникло согласие. Или это просто воздействие кокаина.
— А где доказательства того, что его не было? — спросил Зигмунд. — Еще вина?
— Может, Платон слишком много взял на себя? — предположила Минна, принимая бокал. — Спасибо, у меня во рту пересохло. Он ведь был драматургом.
— Мне безразлично, существовал ли Сократ в действительности. Он идеализированное существо, наподобие бога. С богом я тоже не разговариваю. Я не прошу его одобрений. Они нужны Марте. В нашей семье только она и религиозна. Впрочем, я праздную Рождество и Пасху.
На губах его играла демоническая усмешка, и Минна вспомнила свое ортодоксальное семейство, деда — старого раввина из Майнца, — вот кто вознегодовал бы, не умри он внезапно от апоплексического удара.
— Как ты можешь отмечать эти праздники? — спросила она, делая глоток вина. — Ты ведь еврей.
— Думаешь, я буду наказан? Сражен во цвете лет?
— Ты безбожник, Зигмунд?
— «Я могу понять убийство, но не понимаю набожности». Артур Шницлер, — процитировал он с издевательским смехом.
— Скандально известный драматург!
— Тем-то он и привлекает. А ты знаешь, что большинство его работ автобиографичны? — Фрейд затянулся сигарой. — Ах, как же хорошо снова закурить! И как я вообще мог бросать? Семь месяцев без этого тепла между губ.
— Автобиографичны? — удивилась Минна. — Все его мужские персонажи бесчувственные. Каждую неделю меняют возлюбленных.
— Такая уж у него репутация. Он даже тщательно подсчитывает свои оргазмы, — добавил Зигмунд, оценивая ее реакцию. — Записывает их в дневник.
— Правда?
— Да. Говорят, к этому году насчитал уже пять сотен.
— Разве такое возможно?
— Разумеется.
— И у тебя есть опыт в подобных вопросах?
— Не личный, а клинический.
— Конечно, — кивнула Минна, ощущая слабость и головокружение.
— Видишь ли, мы с Мартой живем в воздержании, так что можно понять, почему я снова закурил.
Минна старалась не подать виду, глядя, как он изящно принимает последнюю дозу и медленно выдыхает. Она почувствовала внезапный холод, в воздухе будто сквозняком повеяло, и даже кокаин не смог бы замаскировать потрясение, которое принесло с собой это открытие. Общий сценарий таил необъяснимую угрозу, и ей вдруг стало страшно.
Минна вежливо закруглила разговор, сославшись на усталость — но то было слабое оправдание. С пылающей головой, шатаясь, она покинула кабинет.
Она так долго, многие годы была с ним знакома, но кое-что узнала о нем только сегодня ночью. Фрейд был несчастлив. А несчастливый мужчина опасен.
Глава 12
Минне снова снился этот сон. Мужчина спит рядом с ней, прижавшись грудью к ее спине, рука его нежно обнимает бедро. Она слышит его медленное, равномерное дыхание, и тут их ноги сплетаются, а голова его пристраивается в изгибе ее шеи. Он втискивается в нее, жар его тела пропитывает простыни и погружает ее в слабый огонь желания.
Но ощущение тут же исчезает. Ее охватывает тяжесть, на мгновение она чувствует необъяснимую безысходность, и тогда узнает его. Это Игнац. Впечатление яркое и быстрое. Вдруг начинает теснить в груди, возникает призрачная боль, и Минна прижимает руку к сердцу. Она медленно тянется к нему и упирается рукой в пустоту и мрак.
Минна проснулась, словно от толчка.
Постепенно глаза привыкли к темноте. Виски саднили, нос заложило. Она помнила, как прошлой ночью вскарабкалась по ступеням, еле расстегнула ботинки и стащила одежду, перед тем как рухнуть на кровать и заснуть мертвым сном. Теперь она была измучена, но боялась заснуть, ее мысли блуждали от ясной осознанности к сумраку снов, спутавшему события прошлого и настоящего, все смешалось каким-то непостижимым образом. Годами ей снился этот сон, и каждый раз Минна просыпалась обессиленная и беззащитная. Иногда ей хотелось запереть двери и окна, будто кто-то скрывался во тьме. Порой она просто лежала, в тоске дожидаясь утра. Конечно, при Зигмунде Минна даже не заикнулась об этом. А что же все-таки она ему рассказала? Все было как в тумане.
Минна встала, сняла влажную сорочку и открыла окно. Взмокшие волосы спутались, мышцы на пояснице и ягодицах затвердели. Она надела халат, накинула шаль на плечи и, подойдя к окну, взглянула на канал. День, розовый мазок над небом Вены, едва занимался. Прямо на север тянулся, мерцая, непрерывный лабиринт пересекающихся улиц, будто каждая из них все еще хранила зарю, а уличные фонари были окружены нимбами слабого оранжевого света. Стоял промозглый холод, необычному для этого времени года теплу пришел конец. На Дунае стали появляться островки льда. Еще месяц, и река замерзнет до весны.
Минна стояла, размышляя, почему ей все еще снится Игнац, умерший девять лет назад. Из-за разговора с Фрейдом прошлой ночью? Или это комплекс вины? Она не навещала Игнаца, даже когда он умирал от чахотки. Когда он впервые узнал, что болен и потому вынужден оставить университет, то окутал себя облаком благородной меланхолии, его письма наполнились обрывками из стихов и трудов философов, украденными у Канта или Джозефа Батлера [18]. Вскоре Игнац стал вспыльчив, обидчив и разразился краткими письмами из санатория, в которых требовал не приезжать. И Минна не поехала. А должна была. Зигмунд сказал, что они отдалились друг от друга, но это же неправда! Игнац был не в себе. Кто захочет умирать в одиночестве?
