Артур Филлипс - Прага
— Мы решили, что делаем эту вещь в последний раз, хотя она и красива, — говорит певица шершавым прокуренным контральто, обращаясь к публике по-английски. — Это одна из тех песен, в которых женщины выглядят жалостно и только и делают, что ждут, когда их мужчины обратят на них внимание. Мне не нравится, эти парни с Улицы луженых кастрюль[26] только и изображают, как женщины тоскуют по любви и ждут, когда же мужчины будут обходиться с ними как подобает. Так что мы больше этих вещей не делаем.
Она отпила большой глоток скотча, разгрызла кусок льда и выплюнула половину ледышки обратно в стакан Публика, в основном венгры, вроде бы вежливо слушает, и Джон пытается оценить, всерьез говорит певица или нет, но отвлекается посмотреть, как Эмили снимает трубку, считает и опускает монеты, набирает номер, говорит. Эмили к нему спиной. Ее шея выгибается из воротника, когда она прижимает трубку плечом. Эмили что-то достает из сумки. Джон представляет, как подходит сзади и прикасается губами к свободному уху или к выгнутым пульсирующим жилкам на шее.
— Каждый должен вести борьбу на своем рабочем месте. Мое рабочее место здесь, и все музыканты из моей группы меня поддерживают, иначе я бы с ними не работала. Так, парни?
Восточноевропейские музыканты кивают, и певица задает счет новой композиции.
Слова припева «Любви на продажу» сменяются фортепианным соло, а Джон разглядывает Эмили — все еще на телефоне, спиной к нему, футах в тридцати, неслышимая сквозь музыку и шум бара, лицом к допотопной коробке настенного телефона из серого металла. Джон приближается к ней сзади, и ему становятся слышны какие-то слабые отзвуки ее разговора, еще не слова, только бледные каденции на фоне музыки, неопределенно-иностранные модуляции. Соло ударных начинается с грохота тарелок, Эмили оборачивается через плечо и видит Джона.
— Буду, — говорит она. — Команда классная. Всякое старье, типа джаз и всякое, но тут классный бар. Надо здесь иногда зависать. Да, о'кей, буду. Ну пока, чума! — Эмили вешает трубку. — Привет от Джулий. Ладно, парень, завтра с утра в школу, — продолжает она, — так что выпьем еще по одной, но потом мне надо идти до дому.
Они подходят к стойке, и бармен — который наблюдал за концертом со своего места около телефона, — обращается сначала к Эмили, говорит по-венгерски что-то быстрое и неразборчивое. Она делает непонимающее лицо и жмет плечами.
— Нем беселек мадьяруль, — смеясь, смешно выговаривает она с сильным среднеамериканским акцентом. Бармен смеется и снова быстро толкует что-то по-венгерски. Эмили снова жмет плечами, улыбаясь, говорит «Sorry» и возвращается к столу.
— Она венгерка, да? — спрашивает бармен у Джона по-английски, на лице смесь недоумения и гнева.
Джон возвращается за столик со стаканами, певица принимает аплодисменты и представляет своих товарищей.
— Бармену показалось, он тебя знает, или кого…
— Надо музыкантам поставить выпивку, а? Это вроде как традиция, и это будет так весело, правда?
Мужчины на первом свидании обычно делают, что им говорят, — через несколько минут Билли снисходительно принимает новый стакан виски знаменитой марки, пианист Кальман присоединяется к Эмили и Джону с «уникумом», а Борис и Юрий, русская ритм-секция, выбирают колу.
— Настоящую колу! Не пепси, да? Настоящую колу. Пожалуйста, — настаивает Борис, а Юрий умоляет: пепси.
Джон опять возвращается от стойки, сжимая букет разнокалиберных сосудов для странных компаньонов. Двое русских мальчишек, поклонников колы, клавишник в дурацком костюме и напоказ политически сознательная джаз-певица окружили его спутницу, и нужно усилие воли, чтобы не бросить стаканы об пол и не спросить, какого дьявола она сидит тут, развлекая этот Нескладный Оркестр, когда они могли бы сейчас выйти в ночную свежесть, целоваться под звездами, танцевать на берегу реки, планировать жизнь и будущее, в котором они… Но она сидит и слушает, как эта сумасшедшая толкует про мизогинию джаза, За ужином она вот так слушала меня, а теперь от меня ускользает. Она умеет так запросто включаться и отключаться. Как легко она сошлась с этой группой. Как мне перепрыгнуть через это, чем бы оно ни было, и оказаться по ту сторону, сидеть рядом с ней без всяких мыслей, кроме этой? Это моя вина. Мне чего-то не хватает, иначе я был бы там без всяких мыслей, как она, по ту сторону чего бы то ни было. И вот все кончено, мы устали, да, приятно было познакомиться, тоже, нам правда понравилась ваша музыка, абсолютно, да, здорово. Ну что? Идем к выходу, глоток летней ночи, и, едва заметив ее, такси вырастает прямо из земли и открывается, чтобы ее принять. Да, я тоже провел хороший вечер, отлично. Ну, увижу тебя на празднике Четвертого июля, понимаю, ты будешь работать, но у нас там будет случай поболтать, здорово, без проблем, нет, пожалуйста, я тоже повеселился, и не благодари меня, миг нерешительности, потом щека. И конец. Все так же по эту сторону чего бы то ни было.
Джон приваливается к фонарному столбу у входа в шумный клуб и закуривает, а ее такси растворяется в потоке огней и исчезает в направлении Буды.
Сцена, липкая от штампов: молодой человек приваливается к столбу, выпуская в ночь сигаретный дым Музыка выплескивается вместе с клином света из открытой двери джаз-клуба и вползает к человеку в желтый круг под фонарем, а он провожает взглядом удаляющееся такси с женщиной, которая заставила его сердце биться чаще, но к своему ключа еще не дала.
Осознание накатывает быстрыми и безжалостными волнами: сначала Джон принял эту стандартную позу у фонаря без всякой задней мысли, как естественное физическое выражение его тоски и жажды и пустых стараний, но не успел и спичкой чиркнуть, как понял, что делает и как выглядит. Лишь только первая лоза дыма завилась вокруг столба к фонарю, и само движение Джона — изгиб его колена — уже принадлежит частному детективу, по горло сытому приключениями, или бедному влюбленному шансонье с обложки «Музыки для одиноких ночей». Джон — это самый совершенный концентрат пятидесяти лет образов любви, утраты, одиночества и отвращения к себе, работы непревзойденно и искусно циничного рекламиста. И даже его возмущенное хрюканье — не успевает оно затихнуть, а Джон это уже понимает, — звучит в точности как бурчание соглядатая по найму на вероломство баб или выстраданное убеждение Боги,[27] что война всех делает дураками, или изумление шансонье, которому опять не повезло в любви, ах ах, опять не повезло в любви. И тут же на Джона проливается наконец успокоительный бальзам иронии: раз даже его непроизвольное хрюканье возмутительно и автоматически неискренне, остается только смеяться Как перед портновским тройным зеркалом, Джон видит, как глупо видеть, как это все глупо, и радуется приятно бесстрастной и бесконечно убывающей радостью, которую устроил себе за свой же счет. Только сейчас он теряет из виду ее такси, растворившееся в потоке (где-то в глубине души ошарашенный тем, что оно вообще может смешаться, что оно не отмечено каким-нибудь фосфоресцирующим свечением).
И лишь она исчезает, маленькая качелька, которую Джон, не зная того, строил у себя в сердце последний месяц, перекашивается: он уже в такси, называет водителю братнин адрес, не успев понять, зачем. Переезжая мост, он смотрит на огни другого моста выше по реке, вдыхает теплый ветер и понимает, что сейчас мог бы привезти Скотту то, что нужно им обоим: дело большой личной важности без всякой связи с прошлым, с их взаимными обидами и несправедливостями и общими горестями. Джон встретится с братом в настоящем, глядя прямо вперед, смиренно придет к нему за помощью и за искренностью. Он расскажет, что нашел в их общей подруге Эмили, может, придумает вместе с братом и любовную тактику, ведь у Скотта, кажется, всегда были подружки, даже когда он был нелепым и застенчивым, и девочки были такими же.
Босой Скотт в джинсах и футболке открывает дверь, в руке лоснящаяся от маргарина лопаточка.
— Привет, друг. Слушай, мне очень надо поговорить с тобой о…
— Братан! — ревет Скотт — Входи! Я так рад тебя видеть, что эмоции просто душат!
Джон идет за Скоттом на кухню, и незнакомый запах гонит из Джоновой головы все цели его прихода. На высоком табурете сидит юная черноволосая красавица, тоже босая. На ней не по размеру большая белая рубашка, которая низко свисает поверх серых спортивных штанов, украшенных названием Джоновой и Скоттовой школы (только последний слог выглядывает из-под длинного подола). Чтобы освободить свои маленькие ручки, она несколько раз подвернула рукава, а брючины сбились вокруг ее голых лодыжек.
— Джонни, Мария. Мария сегодня закончила второй этап курса для начинающих в нашей школе, и у нас праздничный ужин.
Скотт стоит у плиты и что-то скребет.
