Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему
Был ласковый октябрьский день, купавшийся в ясности бабьего лета, пронизанный последним дыханием радости перед зимним трауром. Город желтел под горчичным солнцем, скользившим к горизонту, как золотая монета к прорези в копилке. Ласточки и стрижи носились над крышами, столицей завладевало какое-то блаженное успокоение. Я всегда обожал мгновение, когда далекая, закрытая, как могила, женщина начинала отдаваться мне, когда земля обетованная превращалась в землю дозволенную. Мы пришли совсем недавно, а платье Доры рке валялось, как черный флажок, у ее ног. Моя новая подруга тут же покорила меня своей старомодной красотой. Лицо ее было вполне современным, тело же словно сошло с картин художников прошлого, Рубенса или Буше. Природа была чрезвычайно щедра к ней: тонкий стан и большие груди, пленительно выпирающий живот и ягодицы – две нежные подружки, сожительствующие в добром согласии, два надутых воздушных шара, на которые я поспешил возложить ладони, дабы они не воспарили. Меня поразил этот контраст между пропорциями танцовщицы, сулящими наслаждение, и ярко выраженной одухотворенностью личности. Внешность не обманывала. Дора была собранием разнообразных клише, в ее случае только усиливавших друг друга: в ней сочетались мистика и сладострастие, ханжество и распущенность.
Под женскими юбками всегда ожидаешь что-нибудь обнаружить, но я все равно был поражен. Моя подружка тут же выставила себя напоказ, раскинула ноги – так открываешь на нужной странице книгу. С кровати она театрально сползла на пол и запрокинула голову, ее горло трепетало, густые волосы рассыпались по ковру, образовав темную, грозную массу. И я, думавший, что мои ангелочки совершенно пресытили меня, был покорен. Стоит решить, что все уже пережил, как вдруг появляется существо, из-за которого ты превращаешься в жидкий металл, возносишься на самые небеса. Понемногу Дора стала тем, в возможность чего я уже перестал верить: первой женщиной среди всех прочих. Сначала я принял это за мимолетное осеннее увлечение, на самом же деле у меня начался период помешательства, едва ли не безумства. Она обладала редчайшим даром романтичности даже в плотской любви, простой поцелуй она умела превратить в волнующее событие. Она была словно замок, залы которого открываются один за другим, и так без конца: удовольствие, которое я с ней испытывал, бесконечно превосходило то, что я ожидал.
Мы стали постоянными любовниками. Пришлось мне перекроить свой и без того напряженный график, перенести время встреч, нагородить в моем существовании еще больше перегородок. Дора была в тысяче миль от догадки о правде, она всего лишь удивлялась перегруженности моей квартирки украшениями, которая больше напоминала уборную кокотки, чем кабинет поклонника наук. Ее угнетало то, что наша связь внебрачная, она желала, чтобы я принадлежал ей одной, а ведь она и до меня встречалась с женатым мужчиной. Однажды, заявившись без предупреждения и застав меня в рабочем облачении – в футболке из Таиланда с развеселыми девицами и надписью: «Возможно, ты не первая, но ты будешь следующей», она расхохоталась и не потребовала никаких объяснений.
Всю жизнь она мучилась от диктатуры своего необыкновенного тела. С восьмилетнего возраста в быстро едущей машине, особенно на крутом вираже, ее сотрясали судороги, зарождавшиеся в животе и лишавшие ее дара речи. Она просила отца ехать быстрее, связывая наслаждение со скоростью. С тех пор любая срочность, любое опоздание на встречу сопровождались у нее серией судорог, от которых она корчилась, переставала дышать, садилась, чтобы не упасть. Все считали, что это болезненные приступы, сочувственно обступали ее, а у нее было мокро между ног. Она опасалась, что ее интимные мысли плывут у нее над головой, как реплики к комиксах. Это могло случиться с ней в метро, на работе, на улице: тело подводило ее именно тогда, когда надо было сохранять ясный рассудок. Она принадлежала к редкой породе людей, для которых эротизм – не первое проявление взрослости, а последний эпизод детства, продолжение материнской груди и соски. Чувствуя подступающее удовольствие, она начинала сосать палец; большой палец во рту был знаком, что она жаждет ласки.
Любовники всегда изобретают особую грамматику желания, даже когда их действия заурядны. Одна моя невинная привычка превратилась в невероятное роскошество: я практиковал особенный поцелуй лона моей возлюбленной. Для меня это стало княжеской трапезой, которую я вкушал во всех видах, в ноздри мне били густые ароматы, я восторгался сложным узором, приоткрытыми губами, задававшими вопрос, но не сулившими ответа, утешавшими, но не способными насытить. У той, кого любишь, не такие гениталии, как у других, у них особый рисунок, специальная чеканка, неповторимая, как отпечаток пальца. Лоно Доры я рад был бы отделить от тела и унести с собой. Я погружался внутрь, раздвигал носом преграды, сам творил водный пейзаж. Я превращался в пчелу, собирающую мед, в пса, разнюхивающего трюфели, в хряка у кормушки – только кормушка эта была богаче золотого прииска, в ней содержалось то, без чего нет жизни. Я пожирал эту сахарную расселину, вкушал этот питательный нектар. Если по забывчивости я оставлял без внимания темный глазок, маленький вулкан с пряным ароматом, то он гневался, неистовствовал. Когда вы держите губами эту нежную конструкцию, когда трогаете кончиком языка опасную безделушку по имени клитор, то это значит, что вы уже можете спокойно умереть: достигнута самая сердцевина красоты.
Я поселился у своей возлюбленной между ног, выживая между удушьем и воскрешением Из нее сочился сладостный крем, который, соединяясь с моей слюной, образовывал интимную пищу, которую мы с ней делили на двоих, как просфору. Я шлепал ее по животу, доводя его до белого каления. Она уже переходила в разжиженное состояние, закатывала глаза, показывая мне слепое лицо статуи, и издавала какое-то неумолчное гудение, начинала свой концерт, пропевала гаммы с начала в конец и из конца в начало, подолгу, подобно восточным певицам, не расставаясь с каждой нотой. Казалось, ее отрывало от земли ударом молнии, вся она была пропитана электричеством Она распевала псалмы, рыдала, умоляла, а иногда откидывала меня подальше, колотила меня, наказывая за то, что я сделал ей так хорошо. После этого она возвращалась из царства мертвых, лицо ее было белым как мел, то была бледность старинной слоновой кости. Вокруг ее глаз чернели круги. Тут и я выныривал, рот мой был полон соков, а чувствовал я себя, как свежеокрещенный, восстающий из вод Иордана. И я говорил себе: в следующей своей жизни я бы хотел родиться женщиной.
Лед и пламень
Мисс Карамель была сущим ангелом, но плоть брала свое, втягивая ее в беспутство, за которое ей потом бывало стыдно: ее неопалимая купина смердела похотью и непристойностью. Она призналась мне, что с раннего детства ни дня не проводила без оргазма, хотя бы с целью уснуть. Она научилась отличать кофейный оргазм – сухое опьянение, что изнуряет и сжигает, от чайного – легкого, мимолетного хмеля; а еще у нее бывали кинжальные оргазмы, раздирающие нутро, штормовые, оставляющие после себя опустошение всего естества до самой макушки, оргазмы-фейерверки, вспыхивающие по всему телу. После любовного самозабвения она часто проявляла сдержанность, которой я не мог перечить. В разгар совокупления она, бывало, просила меня остановиться и переходила от любовного обладания к отвращению. Она и отдавалась, и брала саму себя обратно. В борьбе с собственным распутством она уповала на величие веры, на ледяное наставление, но лед горел синим пламенем, вера оказывалась бессильной перед человеческой слабостью. Ее капитуляция неизменно потрясала. Физическое удовольствие служило трамплином для прыжка в возвышенное, но сам трамплин был до того возвышенным, что она забиралась на него снова и снова Сразу после этого она отрекалась от содеянного, гневаясь на собственное малодушие, и запрещала приближаться к ней. Мне приходилось каяться и достигать своих целей при помощи ханжеского многословия. Вожделение становилось приемлемым только при упоминании Священного Писания. Она была не прочь приносить жертвы Венере, но не забывала при этом о Создателе, ангелах Его и всем таком прочем Аминь. Человек ценен не своими убеждениями, а своей непоследовательностью. Возможно, Дора была права, обожествляя эротизм, превращая его в священнодействие. «Для чего служит любовный акт, если не для обретения в нем главных истин?» – спрашивала она меня. Иногда она фантазировала, что в разгар экстаза из ее чрева вырывается сказочный цветок, свидетельство ее доброкачественной набожности. Она вытатуировала себе на внутренней стороне правой ляжки мезузу,[10] чтобы на каждого, кто попадет в эту область, снизошло благословение, радость и благодать. Прежде чем приступить к делу, я был обязан уважительно лобызать этот священный текст.
