Жан-Мари Леклезио - Танец голода
Музыкальная пауза завершилась, пришлось снова возвращаться к делам. Перекупщики, антиквары, старьевщики, грузчики. Тайком появлялись тетушки, серые мышки, отщипывавшие по кусочку то здесь, то там: пару китайских ваз, хрустальное блюдо для фруктов, тарелку с фирменным знаком Ост-Индской компании, часы с боем, бронзовое пресс-папье в виде борзой, которое Этель привыкла видеть на письменном столе господина Солимана. И многое другое, что растерянные Жюстина и Александр позволили им унести. «На память о добрых временах» — оправдывались тетушки. Этель смотрела на них снисходительно. Наконец появился господин Жюж, судебный пристав, и занялся первичной описью имущества, походя присвоив набор серебряных чайных ложечек с позолотой; при этом, не моргнув глазом, он тихо произнес: «Не надо, мадемуазель, я сделаю опись исключительно в вашу пользу».
Единственная вещь, которую решительно попыталась отстоять Жюстина, был «Иосиф, проданный братьями» — большая отвратительная картина, якобы кисти Ипполита Фландрена; она досталась ей в наследство от бабушки по материнской линии и избежала описи. В самый ответственный момент Жюстина встала перед картиной, скрестив руки на груди, с такой решимостью во взоре, что грузчики не рискнули к ней приблизиться. Картину вынесли в коридор, и она присоединилась к разношерстной груде вещей, оставшихся неописанными и неприкосновенными. И никто, тем более Жюстина, не мог тогда знать, что опечатанный вагон, в котором будут перевозить эти вещи, попадет под бомбежку во время одного из последних налетов, когда «штуки»[30] станут атаковать железнодорожный мост, и что «Иосифа» украдут и он исчезнет навсегда. Продан, как это и должно было случиться, своими братьями — достойными людьми, поспешившими растащить содержимое развороченных бомбами вагонов.
III. Тишина
Июнь. Тишина…
Июнь. Тишина над Парижем. Вслед за всеобщим возбуждением и несколькими бомбами, наугад сброшенными на столицу, вслед за вялым воем сирен и вереницами семей, прячущихся в подвалах, откуда дети вылезали, с головы до ног перепачкавшись углем, вслед за беготней по переходам метро и особенно после всех этих бесконечных обсуждений, предположений, сплетен, шумихи, поднявшейся в прессе по поводу событий в Мерс-эль-Кебире[31], так называемый министр иностранных дел Бодуэн заявил: «Англия порвала последнюю нить, связывавшую нас с ней»[32]. Разговоры; Блок и Помаре в тюрьме Пельзуазен вместе с Блюмом, Ориолем, Манделем, Даладье, Жай Ом Заем — с «министерством отдыха», как выразилась генеральша Лемерсье, цитируя «Грингуар».
Тишина над Парижем, вялый теплый дождик над покинутым садом. Александр замолчал двенадцатого июня. Он больше не слушал радио — голос, шипящий ложью про «наши победоносные войска, удерживающие врага по всей линии фронта вдоль Меза», про то, что «они никогда не перейдут Марну», — немцы тогда уже стояли под Парижем, их танки и бронеавтомобили сотрясали шоссе, бульвары Монпарнас и Сен-Жермен, Елисейские Поля!
Квартира как будто пережила полный разгром. Следы от картин — на стенах, от ножек фортепиано, платяного шкафа, неоготических комодов, от стола Александра — на полу. И повсюду клочки бумаги, обрывки электрических проводов, запрятанные в пыльные картонки люстры, которые никто не захотел купить, одежда и обувь, посуда, кухонная утварь. Ждали неизвестно чего. Вероятно, возвращения к обычной ЖИЗНИ: Казалось, кризис миновал. Даже настоящей войны не случилось. Все закончилось, едва начавшись. Стыдливые новости, голос фюрера, отскакивающий от пустых стен и усиливающийся, подобно буре, обрушившейся с летнего неба.
Воскресные обеды прекратились. Их завсегдатаи один за другим исчезли без объяснений. Даже сесть было не на что. Осталось лишь старое, рассохшееся, изъеденное жучком кресло Жюстины, отремонтированное с помощью клея и проволоки, но не прельстившее ни одного перекупщика.
В числе последних явился Клодиюс Талон, нацепивший маленький значок из эмалированного металла с изображением триколора ЛФД[33]. Он разглагольствовал. АФ[34] требовала запретить евреям быть владельцами кинотеатров! Он торжественно зачитал декларацию капитана Касабьянки: «Немецкий народ приветствует мысль, что Франция, вчерашний противник, может сегодня превратиться в союзника». Этель почувствовала тошноту, она выбежала на улицу и долго бродила по пустынным тротуарам, но в ушах ее звучал гнусавый голос Талона, с сарказмом произносящий: «Гольденберг, Вайскопф, Леви, Кот, жена Табуи, Жеро, „Отсюда, из Лондона, французы обращаются к французам!"»[35]. А на стенах мэрии пятнадцатого округа уже висел декрет, опубликованный в «Официальной газете»:
Статья первая. Считать евреем всякого, кто имеет евреев среди предков на протяжении трех предшествующих поколений или состоит в браке с человеком, среди предков которого есть евреи в двух предшествующих поколениях. Статья вторая. Евреям запрещается занимать следующие государственные и общественные должности: 1) глава государства, член правительства, государственный советник, командор Почетного легиона, поверенный кассационного суда, управляющий шахтами, мостами и шоссейными дорогами, судья первой инстанции, мировой судья; 2) посол, префект, супрефект, служащий национальной полиции; 3) генеральный резидент, губернатор, управляющий колониями; 4) член преподавательского состава;
5) офицер сухопутных войск, военно-воздушных сил и флота;
6) член общественного совета, распорядитель публичных мероприятий. Также евреи не вправе более исполнять следующие обязанности: редакторов и владельцев газет, журналов (исключая научные), кинопродюсеров, режиссеров, сценаристов, управляющих кинозалами и театрами. Распоряжение вступает в силу на всех территориях, в том числе в Алжире и других колониях.
Подписано: Петен, Лаваль, Алибер, Дарлан, д Антцигер, Белен.
На другой день — еще один:
Закон от 2 июня устанавливает обязательную постановку евреев на учет.
Любой, признанный евреем, должен в течение месяца явиться к префекту департамента и письменно заявить о роде своей деятельности, гражданском положении, по пунктам перечислить все имущество. Нарушивших закон ожидает заключение под стражу. Действительно на территории Франции, Алжира и в колониях, включая Сирию и Ливан.
И еще:
Закон от 17 июня:
Любому представителю еврейской национальности запрещается занимать следующие должности: банкир, страховой агент, публицист, ростовщик, биржевой маклер, торговец зерном, продавец картин, антиквар, лесозаводчик, владелец игорного дома, журналист отдела информации в печатной прессе и на радио, редактор.
Подписано: Петен, Дарлан, Бателеми (министр юстиции), Леиде (Государственный секретарь по делам промышленного производства), Жером Каркопино (Государственный секретарь по делам национального образования).
И — в «Грингуар» — имена:
Гершель Гринспен, убийца фон Рата[36], Лёб и Блюм, виновные в выступлениях против Аншлюса[37], в предоставлении пограничного коридора испанским беженцам и в отправке самолетов коммунистам Испании.
Имена, названные Анри Беро: Жан Зай, или Исайя Эзекиель, Леон Блюм, или Карфункельштейн. Имена людей, представлявших еврейскую нацию на политической сцене, в алфавитном порядке напечатанные в «Официальной газете», — бесконечный, отвратительный список:
Абрамовски
Аксебрад
Астровиц
Аштенкем
Бержер Жидель
Блюмкинд
Браун
Галазка
Давид
Казн
Корн
Файн
Фатерман
Финкельштейн
Фонкс
Фридман
Шапошник,
— который Этель читала, стоя на ветру, бессознательно ища в нем имя Лорана Фельда, будто эта позорная бумага могла дотянуться и до него — туда, где он был сейчас, по ту сторону Ла-Манша, — вырвать из сердца Этель ее секрет, обличить ее хриплым голосом Талона, произнести очевидное ироничным тоном генеральши Лемерсье, всегда наклонявшей голову и выцокивающей кончиком языка неизменные «тс, тс!» (именно так, восторженно, она встретила известие о большой акции, проведенной ЛФД на Вель-д'Ив, и о том, что двадцать тысяч парижан горячо поддержали немецкие, финские и румынские войска, сражающиеся с мировым большевизмом. Александр опустил голову, а возмущенная Жюстина выскочила за дверь разоренной гостиной — словно могла еще хоть что-то спасти: честь, память, бог знает что).
