Питер Хёг - Условно пригодные
Я думал об Августе и кухне, хотя теперь его у меня забрали и он не был на моей ответственности. Однажды ночью я подошел к изолятору. Дверь была заперта. За ней была полная тишина. На уроках поговорить с ним было невозможно – за нами все время наблюдали.
От нее пришло письмо. В нем были не ее слова, а точная цитата из теста Бине-Симона, она, должно быть, выучила ее наизусть, когда ей давали этот тест. «Кузнечик, который весело пел все лето, зимой чуть не умер от голода. Тогда он пошел к муравьям, которые жили поблизости, и попросил их одолжить что-нибудь из тех продуктов, которые они запасли к зиме. „Что ты делал летом?" – спросили они. „Я все время пел",- ответил кузнечик. «Ах, вот как, ты пел»,- сказали муравьи.- „Тогда иди теперь потанцуй"».
Внизу она приписала: «В чем мораль?»
Это был такой глубокий вопрос. Значит, она вычислила, что это задание относится к возрастной группе «14 лет» и мне самому его должны были давать. То есть она воспользовалась тем, что я ей написал, и поняла систему тестов Бине-Симона.
Когда мне в свое время давали прочитать эту историю, я чуть было не ответил, что мораль состоит в том, что муравьи не отзывчивы. Однако это совсем не соответствовало другим заданиям. Тогда я попробовал понять Хессен и сказал, что мораль состоит в том, что все надо делать вовремя.
Сказав это, я увидел по ее лицу, что ответил правильно.
Из письма Катарины, хотя это и не было сказано прямо, мне стало ясно, что она тоже чуть было не ответила неправильно. Именно поэтому она послала это задание мне. Она понимала, что мы оба чуть было не ошиблись.
Я знал, что наши письма входят в ее эксперимент со временем. Что она пытается понять. Что мы некоторым образом находимся в лаборатории, когда пишем. Хотя нам и не разрешали говорить друг с другом.
После того как приходило письмо и надо было писать ответ, было легче вставать по утрам. Когда я писал ей, я начинал понимать то, чего раньше не понимал. И сам удивлялся своим собственным ответам.
В каком-то смысле это то, что я с тех пор все время пытаюсь делать.
Много лет спустя мне удалось посмотреть тест Бине-Симона. Я взял его в библиотеке Датской высшей педагогической школы на Эмдрупвай, 101,- он находится в их картотеке тестов, и его все еще используют.
В предисловии написано, что «если каждый случай слабых способностей будет вовремя выявлен и ребенка или молодого человека будут лечить в соответствии с тем результатом, который дает психологическое обследование, то количество дефективных, совершающих нарушения, быстро уменьшится».
В наше время все еще запрещено приводить цитаты из этих тестов. И все же я это делаю. Без всякого злого умысла.
Они хотели помочь. Это ясно и четко написано в предисловии к тестам Бине-Симона, но это еще и тогда было понятно. Они хотели помочь детям и обществу. Определить, кто же является умственно отсталым или дефективным, чтобы поместить их в интернаты или специальные учреждения и предоставить им тот уход, в котором они нуждаются. В этом и состояла их идея. Они хотели помочь жертвам эволюции. Они ждали, словно Биль под аркой. Чтобы выявить тех, кто находится на границе и не может выполнить тесты за необходимое время, и помочь им подняться наверх. Они хотели взять их под свое крыло.
Одновременно они были воронами.
Это противоречие, объяснения которому у меня нет.
Они считали, что детям очень полезно, когда их оценивают.
Так и сейчас считают, это довольно распространено в обществе. Что хорошо, когда тебя оценивают.
* * *Я был с ребенком на детской площадке, теперь я чаще бываю с ней один. Как правило, мы ходим гулять.
Когда мы куда-нибудь идем или гуляем на площадке, то начинаешь чувствовать, что ты делаешь для нее что-то хорошее. Когда ты дома или просто сидишь с ней и не знаешь, что делать, то приходит страх – четкое осознание того, что ты несовершенен.
Мы были на детской площадке, она забралась на какие-то железнодорожные шпалы. Она была, может быть, в одном метре от земли. Стоя там, она крикнула мне:
– Смотри, где я.
Не я ей ответил – не успел. Ответила чужая женщина, тоже гулявшая на площадке со своим ребенком.
– Какая же ты умница,- сказала она.
Я даже не успел осознать, что делаю, когда вскочил, направляясь к ней, чтобы свернуть ей шею. Потом вспомнил, что она мать маленького ребенка и что она женщина,- и понял, что у меня начинается рецидив.
Я сел, но прошло много времени, прежде чем я перестал дрожать.
Ребенок просил внимания. Она просто попросила, чтобы на нее посмотрели. Но ей дали оценку. «Какая ты умница».
Никто никому не желает зла, когда оценивает людей. Это просто потому, что всякого из нас так много раз тестировали. В конце концов уже не можешь иначе мыслить.
Может быть, невозможно это так ясно понять, если ты всегда мог делать более или менее то, чего от тебя ожидали. Может быть, это легче понять, если знаешь, что всю свою жизнь ты будешь на границе.
В последнем письме Катарины речь шла о прогрессивных матрицах Равена. Но с этим тестом я не мог ей помочь, он был рассчитан на детей с высоким или очень высоким интеллектом. Я только слышал о нем, но никогда его не видел.
Я успел получить это письмо, но не успел на него ответить, это произошло в церкви, где нас разоблачили, а письмо отобрали. После этого нас разлучили окончательно.
3
В году было четыре церковные службы, на которых все обязаны были присутствовать: перед началом Рождественского поста, на Рождество, Пасху и в Троицу. В церковь каждый класс сопровождал тот учитель, у которого перед этим был урок, у нас была математика с Флаэ Билем.
Как правило, перед посещением церкви можно было просто сидеть и решать задачи по задачнику или заниматься своими делами – это были спокойные уроки.
Однако необходимо было держать свои вещи в порядке и придерживать лист бумаги, когда стираешь резинкой, чтобы он не помялся. Это было «пунктиком» Флаэ Биля.
Все знали, что он чувствительная натура. Когда он ударял кого-нибудь за грязь в тетради, он обычно больше ничего уже не мог делать после этого, даже если перед этим вел урок,- просто сидел все оставшееся время за кафедрой, опустив голову.
Я пытался объяснить Августу, как важен порядок, еще до того, как нас разлучили. На мои объяснения он отреагировал очень резко.
– Разрушение Иерусалима,- закричал он,- вот что она говорит. Когда меня отправляют домой, я сплю в гостиной, на выдвижной кровати. Когда они ложатся спать, я начинаю рисовать. Иногда мелок крошится. Если она находит хотя бы маленький кусочек, она начинает плакать. Говорит, что это разрушение Иерусалима. И это о маленькой крошке мелка. А вообще-то она никогда не плачет.
Я не стал ни на чем настаивать – не хотелось его слишком волновать. Но все-таки мне кажется, он стал стараться. Как и в тот раз, когда закрасил фон своей картинки.
Но, видимо, этого было недостаточно – Флаэ Биль был красным как рак, когда влетел в класс. В руках у него была стопка проверенных тетрадей, он швырнул их на стол и схватил ту, что лежала сверху. Потом он подошел к нашему столу.
Его должны были предупредить о том, что от Августа надо держаться на безопасном расстоянии, но он был так зол, что позабыл про все на свете.
– Свинство, – прокричал он. Он задыхался.
Он ударил Августа тетрадью, справа налево, так что голова Августа отклонилась налево, а потом с другой стороны, так что она снова отлетела назад,- и так продолжалось какое-то время. Он никогда не касался учеников, а бил их принадлежащими им тетрадями, где отсутствовал порядок.
Его удары нельзя было сравнить с ударами Биля или Карин Эре. Однако они были действенными, потому что тетрадь как будто удлиняла его руку. При этом унижение казалось большим, поскольку он не желал прикасаться к тебе.
Потом он швырнул тетрадь на пол.
Впервые за все время, пока Август находился в школе, его били. Когда тетрадь коснулась пола, он мгновенно вскочил.
Есть люди, которые никогда не смогут привыкнуть к тому, что их бьют. Это может и не быть связано с тем, где ты вырос: в детском доме или в семье. В большей степени это связано с тем, получал ли ты подзатыльники с раннего детства и пришел ли к выводу, что лучшая стратегия – относиться к ним как к тому, что надо пережить и забыть.
Август тоже никогда не сможет привыкнуть к этому, я это и раньше знал. Когда Флаэ Биль ударил его в первый раз, он отключился, голова моталась из стороны в сторону, но тело окоченело. Тогда я подобрался к нему сзади – я понимал, что сейчас произойдет.
Он потянулся к пальцам Флаэ, рука которого повисла в воздухе, после того как он бросил тетрадь. Август ухватился за два крайних на левой руке, но не успел сломать их. Я закрыл ладонями его глаза и рванул его к себе. Он не произнес ни звука, он был твердым, словно кусок дерева. Потом я посадил его на стул. Флаэ стоял, разглядывая свои пальцы,- он так и не успел осознать, что случилось.
