Питер Хёг - Условно пригодные
– Надеюсь, я не помешал,- сказал я.
– Ты один?
На этот вопрос я не ответил.
– У меня есть одна бумага, которую мне бы хотелось вам предъявить,- сказал я.
Он пришел через минуту, один, он был в подтяжках. Те же серые брюки, что и всегда, и белая рубашка, но без пиджака. Свои часы он переложил из пиджака в карман брюк – была видна цепочка.
Он остановился посреди комнаты. Наверное, никогда до этого не было так, что он входил в дверь, а кто-то другой уже ждал его.
Он зажег свет, сразу же нашел глазами бумагу, он все время знал, что речь пойдет о ней.
– Дай ее мне,- сказал он.
Я протянул ему список. Он сложил его и порвал, снова сложил и снова порвал, и снова сложил и порвал, и положил обрывки в карман.
– Это вы разрезали мой портфель? – спросил я.
Он не ответил, это уже и было само по себе ответом.
Я снова дал ему список.
– Это копии,- сказал я,- фотокопии, оригинал я только что убрал назад в ботинок, дома у меня есть еще копии.
Он напряженно ждал.
– Если Совет по вопросам охраны детства увидит его,- сказал я,- с соответствующими разъяснениями, то они обратятся в Министерство образования. Они захотят встретиться с вами, школьным советом и родительским комитетом. А потом они начнут допрашивать всех учеников из списка и доберутся до Карстена Суттона, а потом и еще дальше – до Йеса Йессена, и меня тоже будут допрашивать, будет длинный ряд очных ставок, которые приведут к катастрофе,- что можно сделать, чтобы избежать этого?
Это было невозможно вынести. Всю свою жизнь он трудился, борясь за эту школу – как это было известно из его мемуаров – и чувствуя, что его деятельность соответствует духу времени и вечным ценностям. Он внутренне был убежден, что делает это во имя добра. И тем не менее все закончилось так.
Трудно было сказать, чья это ошибка, даже сегодня я этого не знаю, даже управление едва ли оказалось бы в состоянии распутать нити и определить, чья это вина.
У него был измученный вид. В свое время он часто говорил нам о Боге. Но я думаю, что ему никогда до настоящего момента не приходилось так ясно ощущать, как над ним брали верх какие-то намерения или какой-то план, более значительный, чем он сам.
Он оказался перед лицом того, что, как он сам говаривал, было отвратительнее всего на свете,- замалчивание и сомнение. На него было невозможно смотреть. Он считал, что всю свою жизнь боролся за добро. И вот что получилось.
– Я хочу, чтобы меня усыновили,- сказал я.- «Материнская помощь» сделает запрос о характеристике на меня. Я бы хотел попросить, чтобы она не была уж очень плохой.
Он ничего не ответил, а повернулся и ушел, оставив меня одного. Я задержался там только на минуту, немного посидев, глядя на небо. Потом я ушел – ведь это был его кабинет, у меня не было никакого права там быть.
