Стефан Гейм - Книга царя Давида
— На, разжуй хорошенько!
Я спросил:
— А что это такое?
— Кашица, — ответила она. — Ее варивала моя мать, а до нее мать моей матери; называется она гашиш.
— И она вызывает духов?
— Она не то еще вызывает, — усмехнулась толстушка и повернулась, отчего бедро ее округлилось в последних отблесках света. — Жуй, не заставляй меня ждать.
Я взял из миски кашицы, попробовал; вкус был странноват, что-то похожее на орех; только более пряное и пахнет пригорелым. Я начал жевать, потек обильный пьянящий сок, я глотал его.
— Доедай все! — приказала ведьма.
Я послушался и вскоре почувствовал, как тяжесть мира спадает с моих плеч, силы мои становятся беспредельны, потому я сам могу велеть духам бездны выйти из шеола.
— Ты и есть ангел из моего сна, — сказал я ведьме. — Только где твоя вторая голова?
Смех ее был бесовским, но моему слуху он был приятен; лукаво взглянув на меня, ведьма спросила:
— Кого вызывать? Я сказал:
— Царя Саула! Тут она побледнела и проговорила:
— Ой, не хочется. Он такой страшный, гораздо страшнее всех других теней. Пришел мой черед посмеяться над ней:
— Собственного ремесла испугалась? А я вот теней не боюсь и вызываю их каждодневно, за исключением субботы, причем безо всякого гашиша.
Тогда ведьма повернулась к огню, пламя вспыхнуло, она подняла руки, ее одеяние соскользнуло наземь, и в желтом отсвете огня забрезжило голое женское тело; вдруг ведьма громко вскрикнула.
— Что там? — спросил я.
— Боги выходят из земли, я вижу их, — сказала она, корчась, будто от боли.
— А Саула видишь? Каков он собой?
— Высокий, — хрипло проговорила она, — выше всех, тело его окровавленное, пробито длинными гвоздями, а голову свою он держит под мышкой.
Тут мне почудилось, будто я и сам вижу, как от толпы теней отделилась огромная фигура — убитый царь, чью голову филистимляне возили по всей стране, чтобы возвестить о его смерти в капищах идолов своих, и чье тело они пригвоздили к городской стене Беф-Сана. Переодетый царь приходил сюда перед своей последней битвой, вспомнил я.
«Поворожи мне и выведи мне Самуила», — велел он ведьме; явился дух Самуила, худого старика в длинной одежде, и спросил Саула: «Для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?» И отвечал Саул: «Тяжело мне очень; филистимляне воюют против меня, а Бог отступил от меня и более не отвечает мне ни чрез пророков, ни во сне „. Тогда глухой голос Самуила промолвил: «Господь сделает то, что говорил чрез меня; отнимет Господь царство из рук твоих и отдаст его ближнему твоему, Давиду; завтра ты и сыны твои будете со мною; и стан израильский предаст Господь в руки филистимлян“. Я крикнул ведьме:
— Вызови мне Самуила? Откуда-то издалека послышался голос Шупима:
— За двойную плату.
Вновь вспыхнуло пламя, и опять лицо ведьмы исказила боль, она скорчилась и задрожала; тьма позади пламени как бы раздвоилась, и старческий голос пробормотал:
— Для чего ты тревожишь меня, чтобы я
— Ты — дух Самуила? — спросил я, силясь разглядеть облик пророка среди колеблющихся теней.
Что-то, видно, получилось не так, ибо ведьма встрепенулась от ужаса, кинулась ко мне, крепко прижалась. Я почувствовал, что среди нас появился кто-то еще, и понял: то Давид, сын Иессеев, восстал из мертвых.
И дух Давида сказал духу Самуила:
— Наконец-то нашел я тебя, мой старший друг. Почему ты бежишь от меня? Я искал тебя в семи безднах шеола, побывал в семижды семи преисподнях, и всюду мне говорили: он только что ушел отсюда.
Закрыв глаза руками, будто защищаясь от ужасного видения, дух Самуила сказал:
— О, сын Иессеев, видишь ли ты Саула с телом, пробитым длинными гвоздями,
И С ГОЛОВОЮ ПОД МЫШКОЙ?
— Вижу, — ответил дух Давида, — столь же отчетливо, как и тебя.
— Разве не был он помазанником Божьим? А ты подослал к нему амалкитянина лишить его жизни!
— Ты запамятовал, мой старший друг, — возразил дух Давида, — что я тоже побывал перед битвой у волшебницы аэндорской и попросил ее вызвать тебя из шеола, а ты пришел и сказал мне то же самое, что напророчествовал Саулу. Мне осталось лишь позаботиться, чтобы твое пророчество сбылось.
Дух Самуила воскликнул:
— Неужели тебе мало слова Божьего? Неужели надо нанимать убийцу, чтобы кровь помазанника Божьего пала на мою и на твою голову?
— Воистину велика твоя добродетель, мой старший друг, — отозвался дух Давида. — Но раз Господь решил, чтобы царство у Саула отняли и отдали мне, то убийца, которого я нанял, был лишь орудием Божьим, и мой найм исполнил волю Божью. Что же до кончины царя Саула, то спроси обо всем его сам. Вот он стоит с телом, пробитым длинными гвоздями, и с головою под мышкой.
Но дух царя Саула лишь молча указал на голову, словно давая понять, что отрубленная голова говорить не может. Вновь закрыв лицо руками, дух Самуила страдальчески вздохнул, а дух Давида беззвучно рассмеялся, будто все это было невероятно забавной, одному ему понятной шуткой. Женщину, прижавшуюся ко мне, заколотил озноб, и тут прокричал петух.
Я очнулся. Тусклый свет пробивался сквозь узкое оконце и прорехи соломенной кровли. Аэндорская ведьма лежала голой в моих объятиях; с трудом поднявшись, Шупим, сын Хупима, приковылял из своего угла, протянул ладонь и сказал:
— За особые услуги наценка. С тебя тридцать четыре шекеля.
Тайна кончины царя Саула и причастности к ней Давида мучает меня все сильнее. Однажды Есфирь спросила: — Что томит тебя, Ефан? После возвращения из Аэндора вид у тебя, когда ты говоришь со мной, какой-то отсутствующий, а на Олдану ты покрикиваешь, и Лилит ходит по дому заплаканная.
Я помедлил. Но так много несуразных мыслей роилось в бедной моей голове, что я не выдержал и в конце концов поведал Есфири услышанное от аэндорской волшебницы, после чего сказал:
— Не будет мне, видно, покоя, если я не отвечу себе на вопросы: кто подослал амалкитянина, чтобы убить Саула и Ионафана, с которым Давид заключил союз? Неужели убийца исполнял приказание Давида? Ведь тогда ко всей крови на руках Давида прибавится кровь Саула, а также кровь Ионафана, на смерть которого Давид написал:
Скорблю о тебе, брат мой Ионафан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской…
— Допустим, ответы найдутся, — сказала Есфирь. — Но что толку? Ведь ты не сумеешь занести их ни в Книгу царя Давида, ни в какую-либо другую.
— Да, вряд ли. Но сам я должен знать правду. Должен знать, каким был Давид. Просто хищником, который убивает не задумываясь? Или он был из тех, кто преследует свою цель, чего бы это ни стоило? А может, любые устремления тщетны, и даже самый великий человек служит лишь игрушкой стихий, словно песчинка, гонимая вихрями своего времени?
— Бедняга, — сказала Есфирь.
— Кто, Давид?
— Нет, ты.
И она поцеловала мои глаза.
Я отправился к дееписателю Иосафату, сыну Ахилуда, дом которого находился в верхнем городе, неподалеку от строящегося Храма, и попросил принять меня.
Слуга проводил меня в покои, где Иосафат сказал, что рад видеть меня, и поинтересовался результатами поездки в Аэндор.
— О мой господин, — ответил я, — исторические разыскания похожи на исход детей Израиля через пустыню: одолеваешь один бархан, а за ним появляется следующий.
— Тем не менее сей исход закончился благополучно, ибо с вершины горы Нево вождю нашему Моисею открылась земля обетованная с реками и полями, виноградниками и деревнями.
— Слова моего господина целительнее бальзама, но мне часто кажется, что мы ходим по кругу.
Лицо Иосафата помрачнело:
— Ты мечешься из стороны в сторону, Ефан, оттого и получается хождение по кругу, разве не так?
— Я мечусь из стороны в сторону, мой господин, потому что замкнуты уста, которые могли бы подсказать мне верное направление. Впрочем, царь Давид был человеком разносторонним, стало быть и разыскания должны быть таковыми.
— У царя Давида было единственное устремление, — отрезал Иосафат. — Все те годы, которые я знал его, он служил Богу, создавая царство Израильское.
Поклонившись, я сказал, что именно эта мысль станет основой Книги царя Давида; есть, однако, кое-какие сомнения и неясности, способные бросить тень на великий образ, необходимо их рассеять, чтобы впоследствии не возникло недоразумений.
— Сомнения и неясности? — Иосафат прищурился. — Что ты имеешь в виду?
— Кончину царя Саула и ту роль, которую сыграл в ней Давид.
Мне вспомнилось немало людей, которые за куда менее опрометчивые речи поплатились головой, подумал я и о моих домочадцах, которые могут лишиться кормильца.
Иосафат улыбнулся:
— И что же это за сомнения?
— Возможно, у моего господина никаких сомнений и нет; ведь он все видел собственными глазами, слышал собственными ушами, ему не приходится полагаться на чужие слова.
