Михаил Барышев - Вороний мыс
— Почему за вас муж не заступался?
— Некогда было ему заступаться. Каждый год он на Мурман ходил, промышлял треску. В марте уйдет и осенью, уже по снегу, воротится… Когда дома бывал, так заступался… Матренушка и на него кидалась: «Врежь жену в рамку да молись… Ей дело не нать, работа не нать…» Так всю нашу жизнь и мутила. Недовольничала, что Иван меня замуж взял. У нее богаче была невеста присмотрена. Из Ташлыковского роду. Шкуну они имели и треску по мурманским становищам скупали… Наш дом в деревне тоже не из последних был…
Рассказы бабы Варушки вязались сами по себе. Сказанное слово вызывало ассоциации, и начинала, как кружево, сплетаться очередная быль.
— Говорки у нас люди, — охотно подтверждала она. — Перво слово скажут, второе за ним бежит, а третье само катится… На семнадцатом году я за Ивана вышла. Тогда в деревнях ни клубов, ни кина не было. Зимой девушки у какой-нибудь вдовицы снимали избу и собирались на вечеринки. По рублю складывались, да еще каждый раз надо было по два полена принести… Шитье с собой брали, вязание. Парни с гармонью приходили, песни пели, кадриль танцевали. На двенадцать колен была кадриль, разными фигурами. Не то что нынешнее дергание…
— Не дергание, а темп, — поправляла Даня. — Смешно сейчас водить хороводы на лужайке… Отсталые у вас представления.
— Может, и отсталые, а только я по-своему говорю… Суетной ноне пошел народ. Кабы вы только в танцах дергались, дак невелика беда. Вы и в жизни дергаетесь, будто шилом в одно место тычут… Внучок мои прошлый год школу кончил и укатил из дома. В колхозе дел невпроворот, а ему, видишь ли, великую стройку подавай.
— Правильно! — не уступила Даня. — Мы живы, кипит наша алая кровь огнем нерастраченных сил… Так про нас в книгах пишут.
Даня не прятала себя от взглядов соседок. Полуодетая расхаживала по каюте, стояла под душем, небрежно полуприкрыв дверь, надевала чулки, выставляя на койку ноги, точеные и изящные, как молодые сосенки, тонкие у щиколоток, округлые в коленях и полнеющие к бедрам.
— Ладна ты телом, — то ли удивлялась, то ли похваливала баба Варушка. — Парень в масть попадет, так много ребятишек нарожаешь.
— Тут не только парень в масть требуется… Жилплощадь для такого дела нужна и зарплата соответствующая, — с усмешкой уточняла Даня.
— На вечеринках Иван всю зиму ко мне на колени садился, — продолжала баба Варушка свой рассказ. — А на рождество в зеркалах показался…
— В зеркалах? — рассмеялась Даня. — И вы такой чепухе верили?
— Верили, девушка, не верили, — грустновато приподняв редкие брови, ответила баба Варушка, — а после крещенья ко мне сваты заявились. Зашли, помню, в избу, а на лавки не садятся. Примета такая была — если на лавку сядешь, так девку не отдадут… Хоть и яра была моя богоданная матушка, а с Иваном мы четыре года душа в душу прожили. Матерного словечка от него не слыхивала… Потом море взяло ясное мое солнышко. Расхлестало в непогоду о луды в Мотовском заливе.
Баба Варушка замолкла, легонько вздохнула и стала рассказывать дальше.
— Осталась я, девушки, в двадцать годов вдовицей с двумя ребятишками. Миколаю третий год шел, Августа родимого папеньку и глазом не увидела… А в ту пору война завелась. Английски солдаты в зеленых шинелях с медными пуговицами в нашу деревню наехали. Пушку у нас на задах поставили, а красные стали по той пушке стрелять. Я ребятишек в охапку схватила и в лес, в дальнюю раду убежала. А свекровь, старушка корыстливая, осталась избу сторожить. На крыльце ее осколком снаряда и хлопнуло. Тут еще год зяблый пал, все жито вымерзло. Картошки, помню, со всего поля, три бурака накопала. Села я на межу возле такого урожая и в голос ревлю. А толку что — картошки все равно не выревешь, а малолетки мои в два голоса есть просят… Мукой исходилась, душа в берестяну трубочку свивалась. Впору было своих кровинушек по куски под чужие окна посылать…
«Первая смена приглашается на завтрак», — раздалось из репродуктора, перебив рассказ бабы Варушки.
— Ну вот, глупа моя голова, — расстроилась она. — Опять вам все своими словами спутала. Добрые люди нас к столу зовут, а Даня еще в исподнем.
Четвертая койка в каюте пустовала, и это огорчало бабу Варушку.
— Пропадает место попусту, — сокрушалась она. — Знать бы, так хорошему человеку сказать… Соседушке моей, подмошецкой бабке Филихе. Дале Холмогор век не бывала… Одна-то забоялась бы, а со мной в компании утянулась бы бабка.
После завтрака Наталья Александровна брала книгу и поднималась на верхнюю палубу. Она облюбовала здесь затишок между капитанским мостиком и остроносой, укрытой брезентом лодкой. Притащила сюда полосатый шезлонг и, подсмеиваясь над своей домовитостью, оберегала теперь понравившееся место.
Три дня назад ведущий инженер-конструктор проектного института Наталья Сиверцева и не помышляла о Волго-Балте. Она планировала летом отправиться в Крым вместе с Андреем Владиславовичем. Это должно было стать что-то вроде свадебного путешествия. В ее годы «свадебное путешествие» звучало несколько юмористически, но пришла пора все определить и обозначить понятными и привычными для окружающих словами.
Так случилось, что в Наталью Александровну, сумевшую за четвертым десятком лет сохранить легкость походки, свежесть лица и суховатую, почти девичью статность, влюбился сослуживец по институту, руководитель лаборатории, вдовец, обладатель ученой степени.
Андрей Владиславович был моложе Натальи Александровны на пять лет, и она приняла его ухаживания со снисходительным покровительством, считая, что у мужика пройдет блажь и все встанет на свои места.
Но первоначальная ясность и четкость отношений как-то сама собой усложнилась и запуталась. «Блажь» у Андрея Владиславовича не прошла, и Наталья Александровна тоже потянулась к этому спокойному человеку, ощутив в нем ту опору, которую она давно искала в собственной, сутолочной и одинокой жизни с неудачным коротким замужеством и обидным разводом. Месяц назад они подали заявление в загс, чтобы официально оформить отношения, продолжавшиеся уже два года. После регистрации Наталья Александровна должна была переехать в двухкомнатную кооперативную квартиру Андрея Владиславовича возле Филевского парка, где была непривычная для Москвы тишина, балкон, теплая вода и мусоропровод.
Наталья Александровна еще никогда не жила в квартире с мусоропроводом. В Марьиной роще, в родном ее гнезде — обреченном на снос покосившемся деревянном доме — гремучие ведра с мусором стояли возле раковины в полутемной коммунальной кухне. Каждый день их надо было носить во двор к железным бакам, пахнущим кислятиной и гнилью. Возле баков шныряли бродячие кошки с облезлой шерстью, которых Наталья Александровна побаивалась.
Кибернетике, формулам и расчетам принадлежали лишь ум и знания Андрея Владиславовича. Призванием его был талант краснодеревщика. Наталье Александровне нравилось смотреть, как он возится у самодельного верстака, подбирает листы фанеровки, умело сочетая теплые тона ореха и тяжеловесные срезы дуба. Клеит их на заготовки и, мурлыкая под нос любимый романс «Гори, гори, моя звезда…», разглаживает фанеровку горячим утюгом и шлифует наждачной бумагой.
Разница лет?… Наталью Александровну постепенно перестало тревожить это. В конце концов человеческие годы — не простая арифметика. Одни меряют их отлетевшими листками календаря, а другие — непрожитым временем, которое ощущается впереди. И если душа будущих лет ощущает много, значит, она богата тем, что впереди, а не тем, что осталось сзади.
Наталья Александровна радовалась, что жизнь напоследок преподносила спокойную и надежную пристань. Женская независимость и свобода хороши до поры. Потом ты вдруг начинаешь ощущать их излишек и хочется тебе, как черного хлеба после изысканной пищи, обычного бабьего рабства.
Три дня назад в стеклянном, похожем на аквариум, вестибюле института Наталья Александровна увидела объявление о «горящей» туристической путевке по Волго-Балту.
И случилось вдруг такое, будто оголенной рукой она коснулась электрических проводов. Перед глазами обозначились два знакомых голубых пятна на географической карте — Онежское и Ладожское озера. И между ними синяя, круто сломанная посредине нить — река Свирь.
Непонятная штука — человеческая память. Назначена она вроде для того, чтобы из прожитого копить и прятать в тайники самое большое и важное, отбирать то, что нужно и полезно для текущей жизни. А она валит все в кучу, и непросто человеку разобраться, что носит в себе, что прячет в своих потаенных ухоронках. Выскакивает вдруг в твоем сознании пустяковая щербинка на подоконнике, надкусанное яблоко, кинутое на мазутные жирные рельсы, два-три слова, неизвестно по какому поводу и кем сказанные.
