ВЯЧЕСЛАВ ПЬЕЦУХ - НОВАЯ МОСКОВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
— А давайте поступим так, — предложил Фондервякин, — давайте, товарищи, безо всяких глупостей предоставим жилплощадь мне. Ведь я почти старик, едрена корень, я прошел через огонь, воду и борьбу с космополитизмом — так неужели же я у родины кладовки не заслужил?!
Генрих Валенчик оставил это предложение без внимания.
— Итак, — сказал он, — какие будут предложения в смысле кандидатур?
Против всякого ожидания слово взяла генриховская Вера.
— Я предлагаю выбрать в комитет таких людей, — сказала она, — которые не заинтересованы в расширении метража. То есть я выдвигаю кандидатуры Василия и Никиты.
— А третьего кого? — спросил ее Генрих.
— А третий кандидат пускай будет Вера, — предложил Фондервякин. — Она хоть и ожидает прибавления семейства, но на расширение метража ей, по–моему, наплевать.
— Ваша правда, — печально сказала Вера.
— Только пускай кандидаты вникнут в наше критическое положение, — пожелала Юлия Голова.
Фондервякин ответил:
— Это само собой.
— Так, еще у кого–нибудь имеются соображения по кандидатурам? — спросил Генрих Валенчик и после очень короткой паузы сам ответил на свой вопрос: — Соображений нет. Тогда приступаем к тайному голосованию. Вот спичечный коробок…
Вострякова его перебила:
— Погодите, граждане, это вы серьезно?
— Что «серьезно»? — спросил Валенчик.
— Вы серьезно собираетесь таким путем жилплощадь распределять?
Все, кроме Душкина, ответили утвердительно.
— Тогда я вам, граждане, официально заявляю: никаких жребиев! Как ЖЭК решит судьбу этой комнатки, так и будет!
— Ну уж нет, товарищ Вострякова! — сказал Фондервякин. - Это вам все–таки не тридцать седьмой год, и мы не потерпим никакого ведомственного диктата.
Валенчик примирительно сказал:
— Так, только давайте, товарищи, без этого… без личностей и угроз. Тем более что все равно наши коммунальники против демократии и гласности не попрут. Побоятся они противопоставить себя народной стихии, потому что это уже будет деятельность самой враждебной пробы…
Вострякова призадумалась и, призадумавшись, потемнела.
— Итак, — продолжал Валенчик, — приступаем к тайному голосованию… Вот спичечный коробок — в нем ровным счетом семь спичек по числу избирателей, имеющих право голоса; кто голосует за выдвинутые кандидатуры, тот возвращает спичку в коробок в первозданном виде; кто против Никиты, обламывает головку; кто против Васьки, тот кладет в коробок полспички; кто против Веры, тот оставляет огрызочек с ноготок.
— Какая–то это невразумительная избирательная система, — сказала Анна Олеговна, туповато оглядывая собрание. — А если я, положим, захочу проголосовать против Веры, но за Никиту?
— Тогда головку вы оставляете, а от противоположного конца отгрызаете огрызочек с ноготок.
— А если за Веру и Никиту, но против Василия?
— Тогда просто переламываете спичку на две равные части.
— Нет, — сердито произнес Фондервякин, — я таким причудливым путем голосовать не согласен! Запутаемся, к чертовой матери, или, чего доброго, начнутся всякие махинации…
— А ну их к дьяволу, эти выборы… — предложил Чинариков. — Давайте вообще сделаем из комнаты Александры Сергеевны Пумпянской мемориал. И не в обиду никому, и голову с этими дурацкими выборами не ломать…
— Меня другое интересует, — вставила Любовь Голова, — почему это вы все будете голосовать, а мы с Дмитрием не будем голосовать? Это, по–вашему, называется демократия?
— Цыц! — урезала ее мать.
Фондервякин подбоченился, люто посмотрел на Чинарикова и сказал:
— Я, Василий, даю твоему возмутительному предложению самую решительную отставку! Это же надо додуматься до такого: Вера на сносях, Юлия ютится с двумя детьми, заслуженному человеку некуда приткнуть шестнадцать банок…
— Уже пятнадцать, — поправил Митя
— …пятнадцать банок консервированного компота, а этот тип предлагает отдать вполне жилое помещение под какой–то мемориал!
— Не под какой–то мемориал, — пояснил Василий, — а под мемориал коммунальной жизни, вообще быта маленького советского человека. Чудаки, ведь еще лет пятнадцать пройдет, и подрастающее поколение понятия не будет иметь о том, как бедовали отцы и деды! Ведь Дмитрий с Любовью — это последние советские люди, которые будут помнить о тяжелом наследии «военного коммунизма»!..
— Век бы о нем не помнить, — вставила Юлия Голова.
— Ну, не скажи, — возразил Валенчик. — Как хотите, товарищи, а все же это были университеты конструктивно новых человеческих отношений. Спору нет, горькие это были университеты, но ведь от них остались не только кухонные драки и керосин в щах, но и та, я бы ее даже назвал, семейственность, которая покамест еще теплится в наших людях. Скажете, не так?..
— Так, — сказал Фондервякин. — Всякое было: и хорошее и плохое. Только как вспомню, что мне довелось пережить хотя бы через банду Сизовых или оперуполномоченного Кулакова, прямо мороз по коже дерет!
— Но с другой стороны, — вступила Анна Олеговна, — вспомните, как мы дружили в Олимпиаду! Т6 есть я хочу сказать, что в нашей богоспасаемой двенадцатой квартире не только не было добра без худа, но и худа не было без добра. Вот вам конкретный пример: вроде бы Петя с Любовью чужие дети, а вроде и как свои. Кстати, Любовь, ты бы открыла дверь на черную лестницу, а то уже прямо не продохнуть…
Любовь недовольно стронулась со своего места и отперла дверь черного хода, из которого сразу потянуло сырой прохладой.
— Я вообще полагаю, — сказал Белоцветов, — что коммунальный строй быта сыграл в развитии национального характера настолько большую роль, что историкам в этом деле предстоит еще разбираться и разбираться. Нет, кроме шуток, некоторым образом семейственный стиль нашей жизни — это, как говорится, факт, и если он хотя бы отчасти следствие коммунальное™, то мы должны ей сказать большое спасибо, несмотря на керосин в щах, драки и прочие безобразия.
— А по–моему, это все просто пещерный социализм, — сказала Юлия Голова. — И чему вы все умиляетесь, я, признаться, не понимаю…
— Я лично тому умиляюсь, — ответил ей Фондервякин, — что в коммунальной квартире все на людях, все на виду: тут уж невестку до самоубийства не доведешь, вообще не позволишь вести себя абы как, а все более или менее соответственно коллективному интересу. Отсюда, между прочим, и судьбы, так сказать, под копирку. А ну–ка, Петро, как там про Киську поется в высоцкой песне?
Петр пригладил русый хохолок, который выскочил у него на затылке, и с сосредоточенным певческим выражением затянул:
Вы тоже пострадавшие, А значит, обрусевшие, Мои без вести павшие, Твои безвинно севшие…
На последнем слове в прихожей раздался звонок, и Митя Началов бросился открывать. Вернулся он в сопровождении странной пары, появление которой удивило всех, кроме Белоцветова, потому что это были Саранцев и Кузнецова.
— Это, товарищи, родственники нашей Пумпянской, — объяснил собранию Белоцветов.
— Чем, как говорится, обязаны? — на официальной ноте спросил Валенчик.
— Как это чем? — переспросила с легким возмущением Кузнецова. — Мы все–таки вашей соседке не что–нибудь, а родня, и кое–какое имущество после нее осталось, и в комнате, наверное, задним числом можно кого–нибудь прописать…
— Двенадцать человек на сундук мертвеца! — вставил Митя и саркастически улыбнулся.
— Имущество у старушки, положим, плачевное, — заявил Валенчик, — это я искренне говорю…
— Ну, не скажите, — остановила его Кузнецова. — Там одно японское деревце стоит, как «Жигули».
— Что же касается комнаты, — сказала Юлия Голова, — то и без вас на нее достаточно претендентов.
— Иисусе Христе! — воскликнула Капитонова. — Это что же делается: пол–Москвы слетелось на десять квадратных метров!
— Не беспокойтесь, Анна Олеговна, — успокоил ее Фондервякин, — комнатку мы посторонним лицам не отдадим, и плачевное имущество они получат не иначе как через суд,
— Ну к чему все эти бюрократические рогатки? — сказал Алеша Саранцев. — Неужели нельзя решить этот вопрос на каких–то гуманистических основах?..
— Действительно, товарищи, — поддержал его Чинариков и ласково улыбнулся. — Все–таки они не что–нибудь, а родня…
Анна Олеговна сказала:
— Шут их знает, какая они родня!
— И главное, что за выдающаяся наглость! — добавила Юлия Голова. — Это же надо додуматься: в совершенно чужой комнате задним числом кого–нибудь прописать!
— Кстати, ребята, — напомнил Душкин, — может быть, вы все–таки займетесь распределением освободившегося жилья?
— Да мы–то что, — сказал Генрих Валенчик и толкнул Душкина в бок локтем. — Мы с открытой душой; это просто являются всякие темные родственники и не дают заниматься делом. Значит, так, вот спичечный коробок…
