Джозеф Кутзее - Элизабет Костелло
— Но мы же их едим, — говорит Норма. — Значит, смешиваем себя с ними. Мы ими питаемся. Их плоть питает нашу. Таким образом, и этот принцип не срабатывает. Мы употребляем в пищу далеко не всех животных. Нечистыми признаются лишь те, кого мы не едим.
Она права. Но и неправа: не следовало переводить разговор на то, что сейчас перед ними, — на пищу. Это ее ошибка.
— Греки догадывались, что в убийстве живого существа есть нечто недостойное, но сочли, что это можно сгладить, если придать этому действию сакральный, ритуальный смысл. Они устраивали обряд жертвоприношения, отдавая некую долю богам, а остальное, «освященное», оставляли себе. В этом, собственно, нет ничего нового: предложи божеству освятить пищу, и да станет она после этого «чистой» — принцип тот же, что и в доисторические времена.
— Возможно, это имеет непосредственное отношение к происхождению богов, — раздается голос его матери, и наступает молчание. — Возможно, мы затем и выдумали богов, чтобы было на кого свалить вину. Мол, это они дозволили нам есть мясо, это они допустили, чтобы мы тешили себя нечистыми вещами. Это-де не наша вина, поскольку мы всего лишь их дети.
— Вы действительно в это верите? — опасливо спрашивает миссис Гаррард.
— Сказал же Господь: «И да станет всё, что движется и живет, пищей для вас», — цитирует по памяти его мать. — Это очень удобно. Выходит, сам Господь сказал, что так можно, что всё о'кей.
Снова общая пауза. Все ждут, что еще она скажет. В конце концов, ей заплатили за то, чтобы она их развлекала.
— Норма права, — продолжает мать. — Проблема в том, чтобы как-то сформулировать наше отличие от животных вообще, а не только от так называемых нечистых. Запрет на употребление в пищу некоторых животных, к примеру свиней, — вещь абсолютно произвольная. Это просто сигнал, что мы ступили на опасную территорию, можно сказать на минное поле. Минное поле запретов в области пищи. Табу не поддается логическому объяснению, так же, как, впрочем, и расположение мин на минном поле. Скорее, и то и другое по определению должно противоречить логике. Можно никогда не догадаться, что ты ешь или куда нужно ставить ногу, чтобы не взлететь на воздух, — для этого у тебя должна быть либо точная карта минного поля, либо карта, начертанная божеством.
— Это чисто антропологический подход, — громко говорит Норма со своего места. — Это никак не объясняет наше поведение сегодня. В современном мире человек сам определяет для себя систему питания, ему не требуется для этого соизволение богов. Если мы едим свинину, но не едим собачину, то, может быть, все дело в том, к чему нас приучили с детства? Просто это налги личные пристрастия. Разве не так, Элизабет?
Надо же — «Элизабет». Норма решила подчеркнуть свои особые, родственные отношения. Какую игру она затеяла? Уж не заманивает ли она мать в ловушку?
— Существует еще такая вещь, как отвращение, — парирует мать. — Возможно, мы избавили себя от богов, но отвращение никуда не делось, а это тоже форма религиозного страха.
— Отвращение вещь относительная, — говорит Норма. — Французы с удовольствием едят лягушек, китайцы едят вообще всё. Им неизвестно, что такое отвращение в отношении какого-либо продукта.
Мать не отвечает.
— Получается, что все дело в том, к чему тебя приучили дома, что тебе внушено матерью. Что мать считала чистым и нечистым, — как бы про себя произносит Элизабет.
— Но можно предположить и другое, — не унимается Норма, и это начинает его беспокоить: она заходит слишком далеко, она пытается завладеть всеобщим вниманием, что абсолютно неприлично. — Можно предположить, что противопоставление чистых нечистым призвано выполнять совершенно иную функцию: возможно, с его помощью определенные социальные группы стремятся выделить себя в качестве элиты, в качестве избранных и чистых. Мы, мол, воздерживаемся от продуктов А, Б, Ц и в силу этого ограничения считаем себя выше тех, кто их поедает. Это можно наблюдать в кастовом обществе Индии на примере брахманов.
Ее слушают молча.
— Запрет на мясо у вегетарианцев, — гнет свою линию Норма, — это всего лишь одна из наиболее явных форм ограничения в питании и для какой-либо группы людей являет собой самый простой и действенный способ заявить о своем превосходстве над остальными. Представители этой группы всегда могут сказать: мы не можем принимать пищу с такими-то и такими-то, потому что они едят нечистое.
Она перешла все границы, думает Джон. Люди начинают ерзать на стульях, чувствуется, что всем не по себе. К счастью, с горячими закусками покончено, и официанты начинают убирать тарелки.
— Норма, вы знакомы с автобиографией Ганди? — спрашивает мать.
— Нет.
— В очень юном возрасте Ганди отослали в Англию, чтобы там он выучился на юриста. Англия во всем мире славится своей приверженностью к мясу. Матушка взяла с Ганди обещание, что он не притронется к мясу, и на дорогу снабдила его большим плетеным сундуком, набитым овощами и фруктами. Во время путешествия морем Ганди потихоньку собирал с обеденного стола хлеб, а в остальном кормился материнскими запасами. Первое, с чем ему пришлось столкнуться в Лондоне, это поиск пристанища, а также места, где он мог бы получить пищу, к которой привык. Отношения с товарищами-англичанами складывались нелегко, потому что он не мог ни принять чье-то приглашение, ни ответить на него тем же. Ему стало легче лишь тогда, когда он сблизился с маргинальными обитателями Лондона — фабианцами, теософами и им подобными.
— К чему вы это рассказываете, Элизабет? — спрашивает Норма. — В чем смысл вашей истории?
— Хотя бы в том, что вегетарианство Ганди никак нельзя считать инструментом приобретения власти. Скорее наоборот — оно вынудило Ганди к сближению с теми, кого общество не принимало. А то, что он сумел воспользоваться своим опытом общения с маргиналами для создания своей политической философии, это просто проявление его гениальности.
— В любом случае Ганди пример не совсем удачный, — снова вступает в разговор блондин. — Его вегетарианство нельзя считать добровольным. Он не ел мяса, потому что дал обещание матери. Может, он сдержал обещание, но внутренне сожалел о том, что сделал это, и не был с ним согласен.
— Вы отрицаете, что мать способна оказывать положительное влияние на своих детей? — спрашивает Элизабет.
Повисает молчание. Самое время ему как любящему сыну вступить в беседу. Но он этого не делает.
— А ваша собственная приверженность к вегетарианству? — спрашивает Гаррард, пытаясь сгладить неловкость. — Вы воздерживаетесь от мяса по моральным соображениям?
— Думаю, нет, — быстро отвечает мать. — Я это делаю ради спасения своей души.
Теперь уже молчание становится просто гнетущим. Слышно лишь звяканье тарелок, официанты разносят десерт.
— Что ж, я лично отношусь к такой жизненной позиции с большим почтением, — произносит Гаррард.
— Я ношу кожаные туфли, и сумка у меня тоже кожаная. Так что на вашем месте я бы не стала переоценивать мою позицию.
— Последовательность… — негромко комментирует Гаррард, — последовательность есть пугало для узколобых. Есть мясо и носить кожаную обувь определенно разные вещи.
— Это просто разные степени цинизма — только и всего.
— Я тоже глубоко чту принцип бережного отношения к жизни любого существа, — первый раз вступает в разговор декан Арендт. — Я готов признать, что табу, касающиеся пищи, не обязательно основаны лишь на привычках. Я готов согласиться и с тем, что из этических соображений мы обязаны считаться с ними. Однако следует заметить, что весь созданный нами свод правил, все наши убеждения для самих животных тайна за семью печатями. Объяснить молодому бычку, что его не убьют, возможно не в большей степени, чем дать понять букашке, что вы не собираетесь ее раздавить. В животном мире как плохое, так и хорошее просто происходит. Так что, если вдуматься, вегетарианство представляется мне довольно странным актом великодушия, — ведь сторона облагодетельствованная остается в полном неведении насчет оказанного ей блага, и надежды на то, что ей об этом когда-либо станет известно, нет, поскольку животное существует в ментальном вакууме.
Арендт замолкает. Все ждут ответа Элизабет, но она молчит. Вид у нее смущенный, лицо серое, усталое.
— У тебя был трудный день, мама. — говорит Джон, наклоняясь в ее сторону. — Пожалуй, нам пора.
— Да, да. Нам пора, — говорит она торопливо.
— Может быть, выпьете кофе? — вежливо осведомляется Гаррард.
— Спасибо, нет, а то я ночью не буду спать, — отзывается мать.
И затем, обращаясь к Арендту:
— Вы затронули очень важный момент. Да, у животного отсутствует самосознание в нашем понимании. Да, у животного отсутствует осведомленность о самом себе как о субъекте с собственной историей жизни — опять-таки по нашим представлениям. Меня волнует не это, а тот вывод, который мы делаем: «Они не осознают себя, следовательно…» Следовательно — что? Следовательно, мы вправе использовать их для своих нужд? Следовательно, мы вправе отнимать у них жизнь? Что такого особо примечательного в нашем самосознании? И почему убийство носителя этого драгоценного свойства считается преступлением, а убийство животного остается безнаказанным? Бывают такие моменты…
