Николай Нароков - Могу!
Юлия Сергеевна пошла проводить Виктора и остановилась на патио. Виктор тоже остановился. Оба посмотрели друг на друга. Но не сказали ни одного того слова, которое оба хотели сказать. Только чувствовали, что такое слово в каждом из них есть.
— А разве на самом деле можно? — нерешительно спросил Виктор.
— Что?
— Приходить… Можно мне прийти вечером?
— Конечно! — сразу же, даже чересчур быстро ответила Юлия Сергеевна, вскинув на него глаза.
И почему-то понизив голос, скорее шепнула, чем сказала:
— Приходите!
Она вернулась в комнату, и комната показалась ей опустелой, хотя там была и мама, и Георгий Васильевич. Но она вспомнила: «Вечером!» И почувствовала облегчение, какое чувствуют, когда находят то, что потеряли. «А разве будет что-нибудь вечером? — недоуменно спросила она себя. — Ну, настанет вечер… Он придет и… Что же? Будем пить чай, разговаривать… А больше ведь ничего не будет!»
Это «будет» не имело ни содержания, ни образа, но чем неопределеннее было оно, тем упорнее она его чувствовала, как будто уже знала, что именно может быть и что именно «будет». Села в дальнее кресло, не слушала, о чем говорила Елизавета Николаевна с Георгием Васильевичем, и ушла в себя.
Потом приходили другие гости. Она сидела с ними, угощала их, говорила о пустяках, но все время ловила себя на том, что ждет. Она ждала вечера и знала, что ждет вечера. И когда день пошел на убыль, она стала взглядывать на часы чаще, чем это было нужно.
— Ты какая-то рассеянная! — заметил Георгий Васильевич.
— Я? Разве? Нет, я просто устала…
— Ляг и отдохни немного… Надо думать, что сейчас больше уж никто не придет.
— Да, я отдохну.
Она пошла в сад, протянулась в шезлонге и закрыла глаза. «Хочу я этого или не хочу? — спросила она себя, никак не определяя того, что она называет «этим», но понимая яснее, чем если бы определение было. — Хочу я этого? — еще раз спросила она себя, секунду подумала и, ничего не скрывая, ответила очень прямо. — Да, хочу! Но… Но…» И услышала, что ее «но» звучит неуверенно, как будто ищет щелку, в которой может спрятаться.
Она знала: все будет зависеть от нее, потому что Виктор не будет ни требовательным, ни настойчивым. Даже если что-нибудь и начнется (она подумала именно это слово), он будет рад и немногому. И вот это слово («немногое»), едва она сказала его, обрадовало ее. Она увидела в нем и ответ, и решение, потому что оно что-то пояснило и в чем-то помогло ей. Хочет ли она «этого»? Она не скрывала от себя, что хочет его, но боялась «этого», вернее — не решалась на него. Но «немного» сразу показалось ей разрешением и выходом. «Дать и взять все нельзя, никак нельзя! — взволнованно убеждала она себя. — Это будет катастрофа. Но… Немного? Немного — можно, немного — не страшно… И разве оно преступно?»
Она повторяла это слово, не замечая, что и убеждает себя им, и упрашивает себя. Упрашивает, как ребенок: «Мама, дай мне еще мороженого! Хоть немного, хоть совсем чуть-чуточку!» Она не спрашивала себя, что значит это «немного», что заключено в нем и что из него исключается, но повторяла это слово так уверенно, как будто твердо и ясно знала: что можно при «немногом», а чего нельзя, до каких границ — «немного», а от каких — «много». И в этой уверенности не скрывала от себя, что уже готова и взять, и дать «немного», что она его и даст, и возьмет.
От таких мыслей становилось спокойнее и по-тихому радостно. Стало казаться, что ничего мучительного нет и не будет, что все очень хорошо и что правильная дорога открылась. Все концы, которые она раньше не могла соединить, свободно и легко соединились именно в этом «немного». И она облегченно вздохнула. Полулежала успокоенная, дышала ровно и незаметно улыбалась вздрагивающими губами. Глаза закрылись. Полузабытье нашло на нее, и она покорно теряла мысли, не замечая, что сумерки сгущались и что уже подошел вечер.
Глава 15
Вечер был очень тихий и теплый, а поэтому чай пили на патио. Кроме Виктора и Табурина было еще трое гостей: Ив, Софья Андреевна и Миша.
Еще до того, как перешли на патио, получилось так, что все разбились на группы: Георгий Васильевич с Ивом, Табурин с Мишей, а дамы вели разговор между собой.
Миша, бывая с Софьей Андреевной у кого-нибудь в гостях, всегда чувствовал себя неловко, сидел молча, старался ни на кого не смотреть и дичился: он не привык быть на людях. Но Табурин с самого начала сумел подойти к нему, подкупил своей простотой и даже заставил Мишу говорить, хотя, конечно, больше говорил сам. И после второй или третьей встречи получилось так, что когда они разговаривали, то были совсем вровень друг другу, и могло казаться, будто между ними нет никакой разницы, даже в летах: два приятеля обмениваются словами. И Миша становился доверчивым, сам тянулся к Табурину и когда расставался, то расставался неохотно.
Но когда перешли на патио и сели за стол пить чай, группы перемешались, и разговор стал общим. Перед тем, как садиться, немного замялись: кому где сесть? И Юлия Сергеевна стала шутливо рассаживать гостей.
— Вы, Миша, вот здесь садитесь, рядом со мной! — распорядилась она и слегка отодвинула стул, как бы приглашая Мишу садиться.
Софья Андреевна заметила это и почувствовала укол. Не сдержалась и глянула неприязненно, чуть ли даже не враждебно. Но сейчас же отвернулась и с преувеличенным оживлением стала что-то говорить Георгию Васильевичу.
Хозяйничала за столом Елизавета Николаевна: разливала чай и угощала. Была со всеми очень радушна, но Юлия Сергеевна хорошо знала мать и видела, что та только притворяется, но на деле чем-то недовольна. И действительно, Елизавета Николаевна чувствовала себя почти оскорбленной тем, что Софья Андреевна приехала с Мишей. «Надо же и совесть иметь!» Но с Мишей была ласкова и с удовольствием представляла себя «его настоящей теткой, а не такой, как эта особа!»
— Положить вам еще торта, Миша? — предложила Юлия Сергеевна.
— Нет, спасибо! — вспыхнул и отказался тот, хотя ему очень хотелось съесть еще.
— Ешьте, ешьте! — подбодрил его Табурин. — Торт знаменитый с фисташковым кремом. С колоссально фисташковым! Ученые с сотворения мира думают, а лучше такого торта ничего еще не придумали! Ешьте, не церемоньтесь!
— Ну, конечно, ешьте! — ласково поддержала его Юлия Сергеевна.
Софья Андреевна уловила ее ласковость, и опять колючая заноза уколола ее. У нее слегка дрогнули брови, и она чересчур резко звякнула ложкой о блюдце.
Юлия Сергеевна внимательно угощала гостей, передавала матери пустые чашки, прислушивалась к разговорам и сама бросала то отдельную фразу, то вопрос. Но в ней все время было странное чувство: ей казалось, будто все то, что есть сейчас вокруг нее — чай, гости и разговоры, будто все это не настоящее, а только подготовка, только преддверие к нужному и главному, т. е. к тому, что сегодня должно быть. И когда все ненужное окончится, тогда придет настоящее, чего она хочет и ждет.
Ив грузно сидел в плетеном кресле и почти не разговаривал: скажет два-три слова и замолчит. Софья Андреевна следила за ним: смотрит ли он на Юлию Сергеевну? Как смотрит? Но он не смотрел и был совсем безучастен: никакого интереса не было в нем ни к кому и ни к чему.
Разговор шел бессвязный, прыгали с одного на другое и словно бы нарочно старались ни на чем долго не задерживаться, а говорить только о том случайном, что само подворачивается под руку.
Вдруг Табурин резко оттолкнул от себя чашку, чуть не расплескал ее и громко расхохотался.
— Чему это вы? — удивился Георгий Васильевич.
— А вот… Вчера мне рассказывали про одну современную девицу… Может быть, правда, а может быть, и анекдот! Приходит она домой и заявляет своей матери: «Завтра моя свадьба, я выхожу замуж за Дика!» Мать и руками всплеснула: «За Дика? Да ведь ты с ним только на прошлой неделе познакомилась! Как же можно связывать свою жизнь с человеком, которого не знаешь!» А дочка очень резонно успокаивает мамашу: «Ничего, мамочка, не волнуйся: я ведь не навсегда выхожу замуж!» А? Каково? — оглядел всех Табурин смеющимися глазами. — «Не навсегда!»
— Да, да! — тотчас же с удовольствием подхватила Елизавета Николаевна. — Все они теперь такие, а в результате и семья гибнет, и нравственность становится безнравственной! Честное слово! Вот на днях, например… Встретилась я в лавке с Рубакиным… Знаете его? Остановились, разговариваем. И в это время мимо нас проходит кто-то. Рубакин поздоровался, а я его спрашиваю: кто такой? А он, — испуганно и возмущенно сделала она большие глаза, — очень беспечно отвечает мне: «Это, говорит, Буков, третий муж моей бывшей четвертой жены!» — в искреннем ужасе воскликнула она. — Почему раньше подобного не было?
— А разве раньше лучше было? — лукаво поблескивая глазами, поддразнил ее Георгий Васильевич.
