Курт Воннегут - Синяя борода
— Я ждал удобного момента.
— Считай, что дождался, сукин ты сын.
— Она же все равно в другой весовой категории.
— Это точно. Богаче, чем я, и лучше, чем я.
— Так уж и лучше, — возразил я.
— Она — чудовище, — сказал он, — но книги у нее потрясающие! Она — новое воплощение Рихарда Вагнера, одного из ужаснейших людей за всю историю искусства.
— Откуда ты знаешь, какие у нее книги?
— У Целесты есть полный комплект, и я их все прочел, — сказал он. — Такой вот парадокс. Все лето, стало быть, я читал ее книги и превозносил их до небес, и в то же самое время обращался с ней, как с полуграмотной, не догадываясь, кто она такая.
Так вот, значит, как он провел лето: за чтением книг Полли Мэдисон!
* * *— И когда я узнал, кто она такая, — продолжал он, — и что ты это от меня скрывал, я взялся за переустройство твоей прихожей даже еще с большим рвением, чем она сама. Я сказал, что самую большую радость тебе принесут рамы и плинтуса, перекрашенные в цвет детской неожиданности.
Он знал, что у меня связано по крайней мере два неприятных эпизода с тем цветом, который обычно называют цветом детской неожиданности. Даже когда я был мальчишкой в Сан-Игнасио, все вокруг называли его именно так.
Первый из них произошел у магазина «Брукс», много лет назад. Я купил в нем летний костюм, который, как мне казалось, мне очень шел, забрал его после подгонки и собирался в нем дойти до дома. Это было еще то время, когда я был женат на Дороти и жил в Нью-Йорке, и мы все еще собирались сделать из меня бизнесмена. Не успел я выйти на улицу, как попал в объятия двоих полицейских, которые начали довольно грубо меня допрашивать. Вскоре они извинились за ошибку и отпустили меня, объяснив, что банк через дорогу только что ограбил мужчина, надевший на голову капроновый чулок. «Так что единственное, что свидетели могли сказать о нем», сказал один из полицейских, «это что костюм у него был цвета детской неожиданности».
Другая неприятная ассоциация с этим цветом имеет отношение к Терри Китчену. Когда я, Терри и еще несколько художников из нашей шайки переехали сюда в погоне за дешевой недвижимостью и амбарами для картошки, послеобеденным пьянством Терри занимался в барах, являвшихся, по существу, частными клубами для местных работяг. Это, кстати, человек, закончивший юридический факультет Йельского университета. Он стажировался у члена Верховного Суда Джона Харлена[48] и служил майором в 82-й гвардейской десантной дивизии. Я не только в значительной степени содержал его: когда он напивался так, что не мог самостоятельно добраться до дома, он звонил именно мне. Или просил кого-нибудь мне позвонить.
И вот под каким именем Китчен — возможно, самый выдающийся художник, работавший здесь в округе, если не считать Уинслоу Хомера, — известен тем немногим из посетителей окрестных баров, которые о нем еще помнят: «Тот мужик в машине цвета детской неожиданности».
15
— И где же в настоящее время мадам Берман? — осведомился я.
— Наверху, одевается к выходу на свидание, — ответила Целеста. — Выглядит потрясающе. Вот увидите.
— На свидание? — переспросил я. Она ни разу за все время, что живет здесь, ни с кем не виделась. — С кем у нее может быть свидание?
— С одним психиатром, которого она встретила на пляже, — ответила кухарка.
— У него «Феррари», — добавила ее дочь. — И он придерживал стремянку, пока она клеила обои. А потом пригласил ее на званый ужин в честь Джеки Кеннеди, в Саут-Хэмптоне, а оттуда — на танцы в Сэг-Харбор.
И в эту минуту мадам Берман явилась в прихожей, невозмутимая и величественная, как прекраснейший винтовой корабль на свете, французский пассажирский лайнер «Нормандия».
* * *Когда я перед войной халтурил в рекламном агентстве, мне заказали нарисовать плакат, изображающий «Нормандию», для бюро путешествий. А когда я, уже в военной форме, собирался отплыть 9 февраля 1942 года в Северную Африку, и записывал для Сэма Ву номер своей полевой почты, небо над Нью-Йоркской гаванью застилал густой дым.
Почему?
Рабочие, которые переделывали океанский лайнер в военный транспорт, устроили в трюме прекраснейшего на свете винтового корабля пожар, быстро вышедший из-под контроля. Напомню еще раз его имя, да будет ему вода пухом: «Нормандия».
* * *— Это совершенно возмутительно, — сказал я мадам Берман.
Она улыбнулась.
— Как я выгляжу? — спросила она.
Выглядела она чрезвычайно эротично — ее пышная фигура была подчеркнута, подтянута здесь и там, покачивалась на высоких каблуках золоченых туфелек. Облегающее платье-коктейль с глубоким вырезом спереди бесстыдно выставляло напоказ ее соблазнительные полушария. Вот кто не стеснялся использовать секс как оружие!
— Да кому какое дело, как вы выглядите!
— Кому-нибудь точно будет.
— Что вы натворили в моей прихожей? — сказал я. — Вот что я хотел бы знать, и к черту ваш внешний вид!
— Только поскорее, — сказала она. — За мной вот-вот приедут.
— Значит, так, — сказал я. — То, что вы устроили тут, не только непростительное оскорбление всей истории изобразительного искусства. Нет, вы еще плюнули на могилу моей жены! Вам отлично известно, что не я, а именно она создала эту прихожую. Я мог бы продолжать, взывать к здравомыслию в сравнении с безумием, к приличиям в сравнении с вандализмом, к дружественным отношениям в сравнении с пеной у рта. Но поскольку вы, мадам Берман, потребовали четкости и краткости в качестве условий моего самовыражения, в связи с неотвратимым прибытием вашего похотливого мозговеда, давайте вот как: катитесь к чертовой матери, и чтобы я вас здесь больше не видел!
— Фигня, — сказала она.
— «Фигня», — язвительно передразнил я. — Это, вероятно, и есть тот уровень интеллектуального дискурса, который можно ожидать от автора книг, написанных от имени Полли Мэдисон.
— Ты бы прочел хотя бы одну из них, — сказала она. — В них описывается жизнь в ее современном состоянии.
Она махнула рукой в сторону Шлезингера.
— А вы с твоим бывшим приятелем так и не продвинулись дальше Великой Депрессии и Второй Мировой.
У нее на запястье были часики, украшенные бриллиантами и рубинами, которых я раньше на ней не замечал, и они соскользнули на пол.
Тут дочь кухарки рассмеялась, и я надменно вопросил, что ее так позабавило.
— Сегодня у всех руки-крюки, — ответила она. Тогда Цирцея, подобрав часы, спросила, кто еще что уронил, и Целеста рассказала ей о моей повязке.
Шлезингер не преминул поддеть меня на предмет того, что находится под повязкой.
— Жаль, что вы не застали этот шрам, — сказал он. — Это просто ужас, а не шрам! В жизни не встречал столь омерзительного уродства.
Никому бы я такого не спустил, но от него мне пришлось это вытерпеть. У него самого имеется шрам, который напоминает дельту Миссисипи, от груди до паха. Его раскроило взрывом гранаты.
* * *У него остался всего один сосок, и он однажды загадал мне загадку:
— Что это такое — три глаза, три соска, две жопы?
— Сдаюсь, — сказал я.
Тогда он сказал:
— Пол Шлезингер и Рабо Карабекян.
* * *А там, в прихожей, он обратился ко мне и сказал:
— Пока ты не уронил повязку, я и не подозревал, сколько в тебе тщеславия. У тебя под ней все вполне приемлемо.
— А теперь, когда ты это выяснил, — сказал я, — можешь убираться отсюда к черту вместе с Полли Мэдисон, чтобы и тебя я тоже больше не видел. Так-то вы двое воспользовались моим гостеприимством!
— Я за себя заплатила, — отозвалась мадам Берман.
Чистая правда. Она с самого начала настояла на том, чтобы отдавать кухарке деньги за еду и выпивку.
— Ты задолжал мне столько всего, не измеряемого деньгами, — продолжала она, — что тебе со мной не расплатиться и за миллион лет. А когда я от тебя уйду, ты поймешь, какое одолжение я оказала тебе этой самой прихожей.
— Одолжение? Я не ослышался? — фыркнул я. — Да знаете ли вы, что эти картинки представляют собой для любого, кто хоть самую малость понимает в искусстве? Они же отрицают искусство! И они не просто лишены сущности. Это — черные дыры, втягивающие в себя разум и мастерство. Более того, они высасывают также честь и достоинство из каждого несчастного, кому случится на них взглянуть.
— Надо же, какой эффект от нескольких картинок, — сказала она, безуспешно пытаясь застегнуть на запястье браслет часов.
— Они еще идут? — спросил я.
— Они уже много лет как не ходят, — ответила она.
— Зачем же их тогда носить?
— Затем, чтобы выглядеть как можно красивее, — сказала она, — но теперь у них сломана застежка.
Она протянула часы мне, и намекнула на историю о моей матери и ее богатстве, драгоценных камнях, вынесенных из бойни.
— Держи! Бери, купишь себе билет и отправишься куда-нибудь, где тебя ждет счастье — в Великую Депрессию или во Вторую Мировую.
