Слоновья память - Лобу Антунеш Антониу

Он нашел в связке ключ от отделения (моя ипостась экономки, пробормотал он, роль кладовщика выдуманных кораблей, буквально изо рта у крыс вырывающего матросские галеты) и вошел в длинный коридор с тяжелыми, как ворота склепов, дверями по обеим сторонам, за которыми на каких-то неопределенных матрасах валялись женщины, обилием медикаментов превращенные в усопших инфант-сомнамбул [5], придавленных Эскориалами болезненных фантазий. Старшая медсестра в своем кабинете, достойном доктора Мабузе [6], величаво, будто коронующий сам себя Наполеон, водружала искусственную челюсть обратно на десны; стукаясь друг о друга, коренные зубы глухо пощелкивали, как пластмассовые кастаньеты, являя собой специальное устройство, созданное в поучение то ли старшеклассникам, то ли посетителям Призрачного замка в парке аттракционов, где запах жареных сардин изысканно перемешан со стонами страдающей коликами карусели. По коридору вечно плыли бледные сумерки, и фигуры людей и предметов, освещенные редко рассеянными по потолку лампами, приобретали текстуру газообразных позвоночных из нонконформистского катехизиса Сартра, бежавших из-под строгого режима божьих заповедей, чтобы побродить свободно по ночному городу, растрепанному, как библейская шевелюра бессмертного Аллена Гинзберга [7]. Несколько старушек, которых наполеоновские кастаньеты вывели из тяжкой летаргии, шаркали шлепанцами наугад от стула к стулу, как сонные птички в поисках кустика, где бы прикорнуть на ветке; врач тщетно пытался сквозь извивы морщин, казавшихся ему не менее таинственными, чем сетки кракелюров на полотнах Вермеера, заглянуть в их молодость, в эпоху навощенных усов, кружков хорового пения и церковных процессий, когда культура, питавшая юные души, сводилась к романам Жервазиу Лобату [8], советам духовника и желатиновым драмам доктора Жулиу Данташа [9], оканчивающимся рифмованным бракосочетанием кардинала и фадистки. Восьмидесятилетние дамы задерживали на нем взгляд выцветших стеклянных глаз, пустых, как аквариумы без рыбок, в которых тонкая тина мысли с великим трудом сгущается над мутными водами туманных воспоминаний. Старшая медсестра, сверкая металлическими клыками, погоняла это артритное стадо, направляя его обеими руками в зал, где телевизор давным-давно совершил харакири из солидарности со стульями-инвалидами, падающими, если не прислонить их к стене, и где радио издавало прерываемый редкими — к счастью! — воплями ужаса монотонный фосфоресцирующий скулеж потерявшегося ночью на сельской дороге щенка. Старушки постепенно успокаивались, как счастливо избежавшие попадания в бульон и мирно взлетающие обратно на насест куры, они пожевывали голыми деснами эластичную жвачку собственных щек и предавались пространным размышлениям по поводу висящей перед ними на стене благочестивой олеографии, на которой сырость постепенно пожирала бисквиты нимбов над головами святых, казавшихся предтечами попрошаек из небесного Катманду. В кабинете для приема больных высились руины шкафа, украденного из запасов утратившего последние иллюзии старьевщика, стояли два или три драных кресла, сквозь прорехи в сиденьях которых виднелась подкладка, как седины сквозь дыры в берете маркизы, жившей в героическую и чахоточную эпоху доктора Соузы Мартинша [10], и письменный стол, под которым, там, где должны были теоретически располагаться колени сидящего, стояла громадная ветхая корзина для бумаг на сносях, едва не падающая под тяжестью гигантского плода. На некогда белой, но запятнанной скатерти из пластмассовой вазы торчала бумажная роза, как некогда флаг капитана Скотта на льдине у Южного полюса. Медсестра, похожая на портрет королевы доны Марии II с денежной купюры в варианте Кампу-ди-Орики [11] отконвоировала к психиатру поступившую накануне женщину, которую он еще не успел осмотреть; дама после множества инъекций передвигалась зигзагом, рубаха струилась и вилась вокруг ее тела, придавая ей сходство с призраком Шарлотты Бронте, бредущей в темноте по коридорам старинного особняка. Врач прочел предварительный диагноз, поставленный при поступлении: «Параноидальная шизофрения; попытка суицида», быстро пролистал записи о медикаментах, введенных в отделении неотложной помощи, и стал искать в ящике стола блокнот, а между тем солнце внезапно радостно прильнуло к оконной раме. Во дворе между первым и шестым мужскими отделениями, спустив штаны до колен и привалившись к дереву, яростно мастурбировал негр, не замечая, как за ним подглядывает ликующая стайка санитаров. Чуть дальше, около восьмого отделения, двое в белых халатах заглядывали под капот «тойоты», пытаясь разобраться в устройстве ее загадочных дальневосточных внутренностей. Желтолицые пройдохи начали с галстуков марки «Бродячий торговец» и вот уже порабощают мир радиоприемниками и автомобилями, а там, глядишь, превратят нас всех в летчиков-камикадзе, готовых по первому их слову рухнуть летом на монастырь Жеронимуш с криком «банзай», как раз когда венчания и крестины сменяют там друг друга со скоростью пулеметной очереди. Больная (кто входит в этот дом скорби, чтобы принимать таблетки, прописывать таблетки или навестить как благородный христианин жертву приема таблеток — тот больной, подумал психиатр) уставилась на его нос мутным от лекарств взглядом и произнесла с упрямой решимостью:

— Козел вонючий!

Дона Мария II пожала плечами, стараясь сгладить неловкость:

— Твердит это с тех пор, как поступила. А видели бы вы, доктор, какую сцену она закатила родным. Хоть святых выноси. Да и нас всех разнесла по кочкам.

Врач записал в блокноте: козел, разнесла по кочкам, подвел жирную черту, как будто собирался подсчитать сумму, и вывел заглавными буквами: ХУЙ. Медсестра, до этого заглядывавшая ему через плечо, отпрянула назад: непробиваемое католическое воспитание, предположил доктор, смерив ее взглядом с головы до ног. Непробиваемое католическое воспитание и нетронутая девственность как дань семейной традиции: мать, зачиная ее, должно быть, молилась святой Марии Горетти [12].

Шарлотта Бронте, балансируя на грани химического нокаута, указала пальцем с облезшим лаком на ногте в сторону окна:

— Вы хоть раз замечали солнце там за окном, козлина?

Психиатр нацарапал: ХУЙ+КОЗЛИНА=ВЕЛИКАЯ ЕБЛЯ, вырвал листок и отдал его сестре:

— Видите? — спросил он. — Эту истину мне помогла постичь моя первая учительница домоводства, кстати, если честно, обладательница лучшего клитора в Лиссабоне.

Королева Мария резко выпрямилась, преисполненная почтительного негодования:

— Вы, доктор, сегодня в прекрасном расположении духа, но есть и другие врачи, которым требуется моя помощь.

Доктор послал ей широким жестом благословение Urbi et Orbi [13], которое как-то видел по телевизору.

— Ступайте с миром, — произнес он неторопливо с итальянским акцентом, — и не теряйте моего папского послания, не дав его прежде прочесть моим возлюбленным братьям епископам. Sursum corda и Deo gratias [14] или наоборот.

Он тщательно затворил за ней дверь и вернулся к столу. Шарлотта Бронте смерила его оценивающим взглядом из-под полуприкрытых век:

— Пока не решила, симпатичный вы козел или мерзкий, но, на всякий случай, шли бы вы в пизду вашей матери.

В пизду матери, подумал он, до чего верно сказано. Он повертел это выражение во рту языком, как карамель, ощутил его цвет и теплый вкус, отступил во времени к тому дню, когда прочел его нацарапанным карандашом на стене школьного туалета среди поясняющих рисунков, объявлений и четверостиший, на фоне тошнотворного воспоминания о тайно выкуренных сигаретах, купленных поштучно в магазине канцелярских товаров у греческой богини, подметавшей прилавок излишне пышным бюстом и останавливавшей на покупателе пустые, как у статуи, зрачки. Там же, в темном уголке, худенькая женщина с видом подчиненной поднимала петли на чулках, о чем с витрины вещало сделанное по трафарету объявление («Подъем Петель, Быстро и Качественно»), похожее на таблички на решетках Зоологического сада с латинскими названиями животных. Настойчивый запах карандашей фирмы «Виарку» мешался в лавке с запахом сырости; и дамы весьма округлых форм, возвращаясь с рынка с покупками в газетных кульках, заходили пожаловаться отчаянным шепотом греческим сиськам на свои семейные неурядицы, вызванные маникюршами-извращенками и француженками из кабаре, которые соблазняли их мужей тем, что складывались вчетверо под возбуждающую мелодию «Полуночного вальса», профессионально оголяя ляжки.