Остановка. Неслучившиеся истории - Сенчин Роман Валерьевич
Родители Ильи, тогда еще совсем молодые, не уехали из-за своих родителей. Те были здесь старожилами, романтиками шестидесятых… Сейчас жива осталась только бабушка, папина мама. Бабе Оле семьдесят пять, и до сих пор она верит, что комбинат возродится, пишет письма в разные инстанции, гордо носит на груди ромбик советского инженера и медальку «Победитель соцсоревнования» 1976 года…
Комбинат растащили до последней железки. Даже бетонные стены покрошили, выдалбливая арматуру. Говорят, днем и ночью стоял грохот, визг болгарок, ревели КамАЗы, скрежетали краны, экскаваторы… Участвовали и местные, бывшие рабочие, мастера, технологи. Плакали и крушили родной комбинат. А что было делать?.. Бросали в кузова грузовиков и пикапов всё железное – от шарниров и мотков проволоки до дозиметров и контейнеров с цезием – и везли в город, чтоб сдать в лом.
Илья родился в девяносто девятом, когда заканчивали разорять комбинат, а осознавать земляков и Кобальтогорск начал такими, какими они оставались и сейчас: сельские жители на остатках чего-то грандиозного. Также, наверное, выглядели последние древние римляне, выращивающие капусту и пасущие коз возле руин Капитолия.
…Вышли на центральную площадь – Октябрьскую, непомерно большую, предназначавшуюся когда-то для многотысячных демонстраций и парадов. Теперь же бетонная плитка покрошилась, из швов и трещин лезли трава, кусты, ростки черемухи, березок. Их вырывали – жители пытались сохранять порядок, – но безуспешно: рано или поздно площадь превратится в пустырь, а потом и в лесок…
Над площадью возвышается памятник Ленину. Тоже бетонный, с облезшей местами побелкой, но сама фигура мифического для Ильи и Вали вождя до сих пор поднимала настроение. Руки в карманах, ноги широко расставлены, на лице удовлетворение, какое бывает у людей, завершивших трудное дело.
За памятником здание бывшего райкома, а теперь администрации Кобальтогорска. Трехэтажное, широченное, с высоким загнутым вверх козырьком, который поддерживают четыре колонны. Правда, в холодное время года используется всего несколько кабинетов – те, где установлены печи.
Уютный и образцовый Кобальтогорск гибнул постепенно, «в несколько очередей», как грустно шутили старшие, которых молодежь в шутку с примесью презрения называла «пожилками»… Первая очередь – когда остановился комбинат, вторая – когда комбинат растащили до такого состояния, что легче стало возвести новый, чем восстанавливать этот. Третья очередь – когда из поселка городского типа его разжаловали в село.
А четыре года назад, зимой, случилась авария на ТЭЦ – «смертельный удар».
Илья часто вспоминал ту аварию и ежился от ужаса. Просил кого-то – Бога, высшие силы, – чтобы пережитое ими тогда осталось самым страшным событием.
В мае на ТЭЦ – мощной, построенной когда-то для комбината и будущего города – прекратили подачу электричества из-за долгов. Остановился подвоз угля. Закрутился на малых оборотах процесс ликвидации «Кобальтогорсктепла», не имеющего средств на погашение долгов… Судебные разбирательства, подписки о невыезде разных начальников и бизнесменов…
В принципе, ТЭЦ могла бы обеспечивать себя электричеством сама – она была оборудована турбиной. Но турбина давно рассыпалась от старости, а запасную разграбили, «разгрызли».
Люди, давно привыкшие к разным неудобствам, терпеливо ждали. В больнице, столовых воду грели на плитах; вместо ванны мылись у обладающих банями знакомых…
Электричество дали только перед самыми морозами – в октябре. Началась судорожная подготовка ТЭЦ к отопительному сезону. Из пяти котлов давно использовали два – один был основным, другой резервным, остальные безнадежно сломаны.
Почти сразу после пуска накрылся основной котел, а перед самым Новым годом случился пожар на «мельнице» – там, где крошат уголь, – погубивший и резервный.
Жителей призвали не паниковать, запретили сливать воду из батарей. А мороз давил за сорок… Через семь часов, когда удалось запустить основной котел, трубы теплотрассы стали взрываться, и в небо красиво и страшно взлетали плотные, ослепительно белые струи кипятка. Поселок посыпало рукотворным снегом.
Когда батареи стали холодными, люди, конечно, включили обогреватели, электроплиты. Не выдержала подстанция.
Тьма с редкими огоньками фонариков и свечей, столбы пара, словно в какой-нибудь долине гейзеров, и тяжкий мороз, от которого больно глазам… Но в тот момент Илье не было страшно. Понимал, что и он сам, и родные, да и все три тысячи жителей их поселка в смертельной опасности. Но чувство какого-то восторга все равно было сильнее…
Дизельное отопление и печки имелись в считаных домах. Туда и в редкие бани сразу набилось людей под завязку. Стояли плотно, один к другому, трудно вгоняли в грудь выдышанный воздух…
У Погудиных была маленькая железная печка в гараже. В морозы, если возникала нужда куда-нибудь ехать, папа подтапливал ее, оживлял теплом старенькую «шестерку». Сейчас печка стала спасением.
– Давай кочегарь, – велел папа Илье, а сам побежал за бабой Олей, которая жила в четырехэтажке…
Собрались, уселись полукругом. Молчали, слушали вой сирен на улице, какие-то хлопки, треск, скрежет… Бока печки были бордовыми, но она не могла прогреть гараж-сараюшку: лицу было жарко, а спину щипал мертвыми пальцами холод… Илья косился на бабушку, та смотрела на печку сурово и твердо. Казалось, может так твердо смотреть до конца, пока не застынет. Да и потом этот взгляд наверняка сохранится.
Сестра Ильи, Настя, которой тогда было одиннадцать, сидела на коленях мамы, гладила ее голову в толстом платке, а мама тихо, чтоб не пугать папу и детей и не сердить бабу Олю, плакала…
Дрова – да и не дрова никакие, а обломки гнилых деревяшек, сучья – кончились почти сразу. Разбив старый ящик, покрошив выдернутые из забора доски, Илья с папой поехали к ТЭЦ за углем.
По дороге заскочили к Вале. В их коттедже никого не было.
– Ушли к кому-нибудь, – задыхаясь на морозе, попытался успокоить папа. – Вон там, наверно. – И кивнул на поднимающийся в черноте сероватый столб дыма у соседей.
– Наверно, – кивнул Илья.
– Садись, бензин жжем.
До ТЭЦ было километра два. Вдоль дороги на сваях-подставках лежала теплотрасса. Она всегда казалась лишней, уродующей пейзаж лохмотьями изоляции, ржавью сетки, а теперь стала такой родной, и так больно было смотреть на струйки пара в трещинах трубы, словно живое существо заболело. «Не умирай, не умирай», – мысленно просил Илья…
Жителей Кобальтогорска развезли по ближайшим деревням, стариков и детей – в город. Но уехали далеко не все – боялись бросать дома.
Операция по спасению поселка стала делом чуть ли не всей страны. Премьер-министр по телевизору грозно требовал: «Делайте что хотите – выставляйте караулы из чиновников, буржуйки используйте, пока котлы не работают. Люди мерзнуть не должны!»
Печки, теплое белье доставляли сначала самолетами из соседних областей до города, а потом вертолетами до Кобальтогорска; везли трубы, гнали технику. Сосны, которые местные берегли и любили, бригады крепких мужиков в одинаковых пуховиках с нашивками МЧС валили, шинковали, кололи на полешки…
Заодно искали виновных. Ими сначала хотели сделать главу администрации и его заместителей. Но ТЭЦ была областного подчинения, а приказ не спускать воду из системы, говорят, исходил от главного в области человека. Хотя письменного приказа никто не видел…
Саму ТЭЦ наладили быстро, а трубы меняли всю весну, лето и осень. До конца так и не доделали – до сих пор часть подъездов в четырехэтажках без отопления, многие кабинеты в администрации и поликлинике. Даже не все старые батареи убрали, и иногда наталкиваешься взглядом на них: кривые дыры в чугуне, трещины. Словно какой-то псих с кувалдой прошелся.
После той аварии Кобальтогорск и стал по-настоящему селом, а не поселком городского типа. Во дворах широкие поленницы, в коттеджах и даже квартирах – буржуйки с торчащими из окон трубами. Много квартир вообще пустуют: люди или уехали вовсе, или перебрались в свободные дома на земле. Там понадежней.
