Птичник № 8 - Анферт Деб Олин
Она отшатнулась, увидев в дверях испуганное лицо. Спешно растянула рот в улыбке.
– Сюрприз! – воскликнула она, разведя руки в стороны. – У вас девочка.
Кожа у него была белая, как у Фреда Флинтстоуна, а мощными плечами и осанкой он напоминал быка.
Джейни услышала, как он (ее отец?) сказал:
– Ты рано.
Она притворно надула губы.
– Надо было дождаться тридцатилетия?
Новая Джейни улыбнулась с напускной отвагой прежней Джейни (той Джейни, которой хватило смелости отослать новую Джейни из дома, собрать сумку, пока мать на работе, помахать на прощанье из окна) и шагнула в квартиру.
Джейни сидела на одном конце дивана. Отец – на другом. Она чувствовала себя нелепо женственной, даже в своей далеко не девчачьей одежде: казалось, сама женственность кровью просочилась в эту смертельно-мужскую квартиру. Они разговаривали, вот так:
Он (избегая ее взгляда): Я думал, автобус приходит в восемь.
Она: Все нормально. Я люблю ходить пешком.
Он: Я собирался тебя встретить.
Она (часто-часто кивая и оглядываясь по сторонам): Нормально. Так, значит, вы здесь живете?
Он: Это временно, перекантоваться.
Она: Да? А дальше куда?
Он (утыкается в телефон): Подожди. Надо матери твоей позвонить.
Она: У нас диван почти такой же. Так чем вы занимаетесь?
Он: Ну, я в эсха.
Она (понятия не имеет, что это такое, и продолжает увлеченно кивать): Классно.
(Тишина. Кивание не прекращается.)
Даже его телевизор казался ей пережитком прошлого. У нее телевизора никогда не было. Все ее экраны были компьютерами разных форм и размеров. Она чувствовала себя так, будто в поисках отца совершила путешествие во времени, и он оказался кем-то с диорамы в Смитсоновском институте, до того устаревшим, что уже даже почти футуристским. И, что ужаснее всего, вид у него был такой, будто ему смертельно хочется уйти, будто он предпочел бы не иметь ни малейшего отношения к тому, что тут происходит. Он уже превысил сегодня свой лимит общения. Он не думал, что все будет вот так.
Он: Так ты говоришь, будешь пиво?
Она: Мне пятнадцать.
Он: Точно. Позвоню твоей матери (нажимает на кнопку). Гудки. (Поднимает палец.) Привет, она тут… ага… ага… (взгляд на Джейни) Э-э, да не, вряд ли… ладно… (Протягивает телефон.) Хочет с тобой поговорить.
Последнее, что крикнула Джейни матери в приступе ярости после того, как та сообщила ей, что все это время знала, кто ее отец, и после того, как Джейни потребовала объяснить ей, как можно было врать все эти годы, как можно было скрывать от нее человека, которому даже шанса не дали побыть ее отцом, как вообще это кем надо быть, чтобы такое сделать, да ведь только самым ужасным человеком надо быть, и вот после всего этого она прокричала: “Я больше никогда ни слова тебе не скажу!” (знала бы она тогда), и на следующее утро спросила у телефонной трубки: “Как дешево добраться до Айовы?”
И вот она сидит на диване своего отца (?), с непреклонным видом скрестив руки на груди. Мать отныне даже голоса ее не услышит.
Он (возвращая телефон к уху): Э-э, я попрошу ее тебе перезвонить.
Положил трубку.
– Она говорит, тебе надо поесть.
Качнувшись взад-вперед, поднялся с дивана и поплелся на кухню.
Теперь-то понятно, почему донор спермы был белым – потому что у матери был с ним секс, а не потому что она поставила в анкете галочку рядом с вариантом “белый”. Дедушка Джейни был из Мексики, и они с матерью обе носили его фамилию. Флорес. Почему ты не выбрала латиноамериканца? – вечно докапывалась Джейни. Хотя бы с этим все прояснилось.
– Газировку будешь? – крикнул он из кухни. – Она всегда говорила, что когда-нибудь ты захочешь меня найти. Если бы ты еще немного подождала, я бы успел получше устроиться.
– Ничего, – отозвалась она, готовая выразить признательность за… за… – Ничего, все и так нормально. Тут…
Она огляделась по сторонам, чтобы найти что-нибудь такое, что можно было бы похвалить. И вдруг замерла.
– Подождите, что? – проговорила она. – Когда?
Он вернулся в комнату с банкой неизвестной апельсиновой газировки.
– Что – когда?
– Когда она всегда говорила?
– Говорила? Вчера.
В голове загудело.
– Нет, когда она сказала вам, что я вообще есть?
У него был растерянный вид.
– Да она всегда мне говорила, что ты есть. С тех пор, как ты появилась.
К горлу подступил внезапный приступ тошноты. К Джейни впервые пришло осознание: мать ведь не упоминала, что он о ней не знал. Гул в голове усилился. Дыхание перехватило. Она осознала, что вынуждена прикладывать неимоверные усилия, чтобы не разрыдаться. Удалось выдавить из себя лишь:
– И вам ни разу не захотелось найти меня самому?
Он прокашлялся.
– Ну, я…
Где-то со щелчком включился кондиционер.
И в ту же секунду Джейни отчетливо увидела все разом: прошлое, предчувствие будущего, тяжесть ошибки, точнее, целой цепочки ошибок, неверных расчетов, а именно: 1) она ему не нужна; 2) все эти годы он с ужасом ждал дня, когда она захочет его найти; 3) он боится ее, своей дочери, боится всего женского; он один из этих, ее отец; 4) его квартира в сто раз хуже ее квартиры, а этот город – в сто раз хуже ее города; 5) ей никогда не удастся полюбить, или понять, или хотя бы узнать поближе этого чужого человека; 6) который приходится ей отцом; 7) ей так больно, так противно; 8) (и да, так стыдно); 9) что она теперь не представляет, как вернется домой.
Сколько времени они молчали, она не смогла бы сказать. Три минуты? Двадцать секунд? Она сидела, обхватив голову руками.
Он поставил газировку на журнальный столик и осторожно опустился на другой конец дивана.
– Так что, детка? – произнес он наконец. – Ты ко мне надолго?
Она подняла голову. В это мгновенье она осознала (надолго ли она к нему? какая неприкрытая трусость!) ценность двух расколотых жизней – прежней Джейни, которая осталась позади, и новой, которая уехала, цену их подмены, цену этого внезапного переворота, осознала, что новая жизнь, в которую она катапультировалась, на глазах падает в цене, опускается на самое дно, обрушивается, в то время как ценность ее прежней жизни стремительно поднимается, растет. Она ощущала под собой виниловую поверхность дивана (в доме ее матери не было и никогда не могло появиться такого уродства), чувствовала запах его старой одежды, тараканов в стенах, и вот с этой самой секунды (Джейни прямо как будто услышала: с громким щелчком захлопнулся замок) началось умирание (хотя на него уйдут годы), потому что она ведь не подхватила сумку и не пошла в тот же вечер обратно на станцию, хотя именно так и следовало поступить, и она прекрасно это понимала. Она осталась где была, потому что решила, что этот человек должен узнать ее или, по крайней мере, должен поплатиться за то, что ее не знает.
– У меня для тебя отличные новости, папочка, – сказала она и пнула ногой сумку. – Я к тебе навсегда! – (Знала бы она.)
Выражение его лица не изменилось. Разве что глаз слегка дернулся. Он подвинулся ближе, рука взметнулась в воздух между ними – обнять? ударить? указать на дверь? Она замерла. Будь что будет, она готова ко всему. Он что-то держал в руке. Что-то прямоугольное.
Судьба определяется не одной-единственной ошибкой, хоть нас и учат думать, что это так, прямо начиная с Библии: один неверный шаг, и вот ты уже стоишь под проливным дождем, и ковчег уплывает без тебя, или же ты десятки лет скитаешься по пустыне. (Джейни, пока ей не исполнилось десять, ходила в католическую школу для девочек, но после этого одержала верх над матерью и перешла в школу без религиозного уклона.) На самом-то деле у нас есть сколько угодно возможностей облажаться. И если даже мы найдем способ наладить то, в чем облажались, все равно и тут облажаемся.
