Грэм Грин - Сила и слава
– Просто так, смотрю. Наверно, скоро отойдет?
– В Веракрус [порт в одноименном мексиканском штате], – сказал мистер Тенч. – Через несколько часов.
– Прямым курсом, без захода?
– Куда ему заходить? – Мистер Тенч спросил: – Как вы сюда попали?
Незнакомец ответил неопределенно:
– На лодке.
– У вас здесь плантация?
– Нет.
– Приятно послушать английскую речь, – сказал мистер Тенч. – Вы где научились, в Америке?
Незнакомец подтвердил это. Он был не очень словоохотлив.
– Эх, я бы все отдал, – сказал мистер Тенч, – чтобы очутиться сейчас там. – И проговорил тихо, опасливо: – У вас случайно не найдется в вашем портфельчике чего-нибудь выпить? Те, что приезжают оттуда… я знал двоих-троих… Немножко, в лечебных целях.
– У меня только лекарства, – сказал незнакомец.
– Вы врач?
Воспаленные глаза искоса, с хитрецой посмотрели на мистера Тенча.
– С вашей точки зрения, пожалуй… самозваный.
– Патентованные средства? Что ж! Сам живи и другим не мешай, – сказал мистер Тенч.
– А вы уезжаете?
– Нет, я пришел сюда за… за… да неважно за чем. – Он приложил руку к животу и сказал: – У вас ничего нет от… а, дьявол! Сам не знаю от чего. Все эта проклятая страна. От нее вы меня не вылечите. Никто не вылечит.
– Вам хочется домой?
– Домой? – сказал мистер Тенч. – Мой дом здесь. Знаете, как котируется песо в Мехико? Четыре на доллар. Четыре. О господи! Ora pro nobis [молись о нас (лат.)].
– Вы католик?
– Нет, нет. Просто к слову пришлось. Я ни во что такое не верю. – И добавил ни с того ни с сего: – И вообще слишком жарко.
– Пойду поищу, где можно посидеть.
– Пойдемте ко мне, – сказал мистер Тенч. – У меня есть запасной гамак. Пароход долго здесь простоит – если вам хочется посмотреть, как он отходит.
Незнакомец сказал:
– Я должен был встретиться здесь с одним человеком. Его зовут Лопес.
– Э-э… Лопеса расстреляли несколько недель назад, – сказал мистер Тенч.
– Расстреляли?
– Знаете, как это здесь делается. Ваш приятель?
– Нет, нет, – поспешил сказать незнакомец. – Просто приятель одного приятеля.
– Вот так-то, – сказал мистер Тенч. Он снова откашлялся и отхаркнул мокроту на палящее солнце. – Говорят, он помогал этим… гм… нежелательным элементам… ну… выбраться отсюда. Его девчонка живет теперь с начальником полиции.
– Его девчонка? То есть его дочь?
– Он был неженатый. Девчонка, с которой он жил. – Мистера Тенча удивило странное выражение лица незнакомца. Он снова сказал: – Знаете, как это здесь делается. – Потом посмотрел на «Генерала Обрегона». – Ничего, недурненькая. Года через два будет, конечно, как все остальные. Толстая и глупая. О господи! До чего хочется выпить! Ora pro nobis.
– У меня есть немножко бренди, – сказал незнакомец.
Мистер Тенч бросил на него быстрый взгляд:
– Где?
Тощий незнакомец коснулся рукой бедра – возможно раскрывая источник своей странной приподнятости. Мистер Тенч схватил его за кисть.
– Осторожно, – сказал он. – Не здесь. – Потом метнул взгляд к коврику тени – на пустом ящике, прислонив к нему винтовку, спал часовой. – Пойдемте ко мне, – сказал мистер Тенч.
– Я же хотел посмотреть, – неохотно проговорил маленький незнакомец, – как он отчалит.
– Да это не скоро, еще несколько часов ждать, – снова заверил его мистер Тенч.
– Несколько часов? Вы в этом уверены? На солнце очень жарко.
– Вот и пойдемте ко мне домой.
Дом – этим словом обозначаешь просто четыре стены, за которыми спишь. Никогда у него не было настоящего дома. Они пошли через маленькую, спаленную солнцем площадь, где зеленел от сырости покойный генерал, а под пальмами стояли ларьки с минеральной водой. Дом лежал точно открытка в пачке других открыток. Стасуйте их – и наверху ляжет либо Ноттингем, либо лондонский район, где он родился, либо эпизод в Саутенде. Отец мистера Тенча тоже работал зубным врачом. Первое воспоминание сына было связано с негодным слепком для зубного протеза, который он нашел в корзине для бумаг: грубая, ощеренная беззубая пасть из белого гипса – не то неандертальца, не то питекантропа, будто ее раскопали в Дорсете. Эта штука стала его любимой игрушкой; его пытались отвлечь «конструктором», но судьба сказала свое слово. В детстве всегда бывает минута, когда дверь распахивается настежь и впускает будущее. Зной и сырость речного порта и стервятники лежали в корзине для бумаг, оттуда он их и вынул. Мы должны быть благодарны, что нам не дано видеть ужасы и падения, которые приберегает наше детство в шкафах, на книжных полках – повсюду.
Площадь была немощеная; во время дождей городишко (другого названия он не заслуживал) тонул в грязи. Теперь земля под ногами была твердая, как камень. Они молча прошли мимо парикмахерской и зубоврачебных кабинетов; стервятники сидели на крыше сытые, точно домашняя птица; они искали насекомых под широким размахом пыльных крыльев. Мистер Тенч сказал:
– Прошу меня извинить, – и остановился около маленького деревянного домика в один этаж с верандой, на которой покачивался гамак. Домик был чуть побольше соседних на узкой улочке, которая ярдов через двести утыкалась в болото. Мистер Тенч сказал, волнуясь: – Может, посмотрите мое жилье? Не хочу хвастаться, но я лучший дантист здесь. Дом у меня неплохой. По здешним местам. – Гордость дрожала у него в голосе, точно неглубоко укоренившееся растеньице.
Он повел гостя за собой, заперев на ключ наружную дверь, вошел в столовую, где по обеим сторонам пустого стола стояли две качалки; керосиновая лампа, несколько номеров старых американских журналов, буфет. Он сказал:
– Сейчас дам стаканы, но прежде всего мне бы хотелось показать вам… вы же образованный человек… – Кабинет выходил окном во двор, где с жалкой, суетливой важностью расхаживало несколько индюшек. Бормашина, работающая от педали, зубоврачебное кресло, обитое кричащим ярко-красным плюшем, стеклянный шкафчик, где в беспорядке лежали пыльные инструменты. В кружке торчала козья ножка, испорченная спиртовка была задвинута в угол, и на всех полках валялись ватные тампоны.
– У вас хорошо, – сказал незнакомец.
– Правда, неплохо, – сказал мистер Тенч, – для такого городишка? Вы не можете себе представить, как здесь все трудно. Вот эта бормашина, – с горечью сказал он, – японского производства. Я пользуюсь ею всего месяц, а она уже срабатывается. Но американские мне не по средствам.
– Окно, – сказал незнакомец, – очень красивое. В раму был вставлен кусок витража: сквозь москитную сетку на двор с индюшками смотрела мадонна.
– Я достал его, – сказал мистер Тенч, – когда разоряли церковь. Как-то нехорошо – кабинет зубного врача без витража. Некультурно. Дома – то есть в Англии – обычно вставляли «Смеющегося кавалера» [картина голландского живописца Франса Гальса (1581(85)-1666); создана в 1624 г., находится в Лондоне, в музее «Уоллис коллекшн»], не знаю почему, или тюдоровскую розу [красно-белая роза в гербе короля Генриха VII (1457-1509), наследника Ланкастеров, женившегося на наследнице Йорков; символизировала объединение враждующих династий, в гербах которых были розы – в одном алого, в другом – белого цвета]. Но тут не до выбора. – Он отворил другую дверь и сказал: – Моя рабочая комната. – Первое, что здесь бросалось в глаза, была кровать под москитной сеткой. Мистер Тенч сказал: – Видите, у меня тесновато. – На одном конце верстака стоял кувшин с тазом, рядом мыльница; на другом – паяльная трубка, лоток с песком, щипцы, маленький тигель. – Слепки я делаю из песка, – сказал мистер Тенч. – Что еще здесь достанешь? – Он взял с верстака протез нижней челюсти. – Не всегда получается впору. И конечно, пациенты жалуются. – Потом положил протез на место и кивком головы показал на другой предмет, лежавший на верстаке, – нечто волокнистое и похожее на кишку с двумя маленькими штырями. – Незаращение неба, – сказал он. – Это моя первая попытка. Болезнь Кингсли. Не знаю, справлюсь ли. Но пробовать надо, не то отстанешь. – Рот у него приоткрылся, взгляд снова стал блуждающим; жара в комнатушке была невыносимой. Он будто заблудился в пещере среди окаменелостей и орудий далеких веков, о которых ему мало что было известно.
