Юрий Герт - Приговор
Дом... Для него это была не только квартира на восьмом этаже стандартной девятиэтажки, и даже не только Татьяна с Виктором и Ленкой-Ленушей. В том, что это слово значило, заключалась еще и необходимая для жизни прочность, устойчивость, нечто такое, что с трудом поддавалось определению. Это шло у него, наверное, от крестьянского корня, даром что сам себя он считал, да и был, несомненно, во всех отношениях городским человеком. «Мужичок мой» — называла его Татьяна в то время, когда словцо это — «мужичок» — не сделалось еще модным, не возродилось в кокетливом городском жаргоне, наряду с
дубленками на синтетическом меху, а было наполнено естественным смыслом. «Мужичок мой»... Он тогда не нуждался, как теперь, в очках с мощными стеклами, хотя носить окуляры в роговой оправе начал рано, чтобы придать мало-мальскую интеллигентность своей простецкой роже — широкие, плоские лопаты скул, монгольские, щелочкой, глазки, волосы — пакля-паклей, а рядом-то, рядом — бог ты мой!— она, хрупкая, воздушная, с рукавчиками-фонариками, в те годы такие носили, синеглазая — за нею бегал весь институт...
7И вот здесь, в самолетном полузабытьи-полудреме, привиделся Федорову тот сон. И тут же исчез, испарился куда-то, пропал, чтобы потом время от времени возвращаться вновь и вновь.
8Он очнулся от ярких лучей, бьющих в иллюминатор. Толстые двойные стекла казались розовыми. Было между пятью и шестью утра. Федоров потянулся в кресле, разминая длинное, костистое тело, замлевшее в неподвижности. На передней стенке фосфоресцировали надписи на русском и английском, возвещая, что самолет начал снижение.
Федоров опустил на иллюминаторе дымчатый щиток и прикрыл глаза. Несмотря на многолетнюю привычку к полетам, при посадке его всегда слегка мутило, и он старался отвлечься — думать о чем-нибудь постороннем, приятном. Он подумал, что завтра у него начинается отпуск. И что он правильно поступил, отказавшись от путевки, которую предлагали ему в Союзе журналистов — море, горы, пальмы, хочешь — сиди безвылазно у себя в номере, хочешь — запивай цинандали грузинские шашлыки... Нет,— думал он,— домой, домой!..
Он похлопал себя по пиджаку — вдруг показалось, что он забыл в гостинице книгу, привезенную Робертом. Нет, плотный, небольшого формата кирпичик лежал в кармане. Брюкнер, «Фашизм вчера, сегодня и завтра», ФРГ. Мысли его вернулись к Москве и Роберту... Между том самолет уже бежал по бетонной дорожке, виднелись горбатые ангары, вытянутое в длину здание аэропорта. Здесь, на земле, солнце было не розовым, а багряным, пылающим ша-ром, от него вдоль горизонта растекались в обе стороны две такие же багряные, слепящие глаз реки. На трапе, подрагивающем от множества ног, Федоров на секунду зажмурился, вдохнул полной грудью свежесть раннего утра и улыбнулся, ежась от знакомо плеснувшего в лицо степного ветра.
В спаренном автобусе, мягко катившем к выходным воротцам, он стоял в тесной, спрессованной толпе, прижимая к себе сетку с апельсинами и старенький, до неприличия потрепанный портфель, который всякий раз, отправляясь в командировку, обещал Татьяне заменить новым дипломатом. Как ни странно, увидев ее среди встречающих, первым долгом он подумал о дипломате и своих обещаниях. И лишь потом встревожился: с какой стати она его встречает? Да еще в такую рань?.. Он поднял портфель и помахал ей, ступив из автобусной толкотни на землю. Она в ответ махнула рукой в черной перчатке, коротко, давая знак, что увидела. Лицо ее было бледным, даже сиреневатым каким-то, Федорову это бросилось в глаза, когда он подошел поближе.
Ну что ж, она рада, что все так удачно обернулось в Москве... Или попросту соскучилась... Так он говорил себе, проходя в распахнутые ворота и уже шагая к ней, уже неловко обнимая ее, не выпуская из рук портфеля и сетки. Она припала к нему, ткнулась лицом в плечо, и он, зарывшись носом в ее пепельные волосы, ощутил их нежный, слабый, единственный в мире аромат.
— Глупая,— сказал он.— Глупенькая. Ты чего понеслась в аэропорт спозаранок?..— У них не было заведено встречать его после служебных командировок.
Когда она откинула голову, он заметил в ее васильковых глазах тяжелые, прозрачно блестевшие слезы.
— Глупая,— повторил он.— Ты боялась, они меня скрутят?.. Как бы не так!
9...Прошли времена, когда она была в курсе всех его дел. Но Солнечный — за ним следила она досконально. Город этот стал для них все равно что родной. В нем работали они после института — он в многотиражке, она в школе. Город был молод, как они сами, хотя — какое там: вчетверо, впятеро моложе!.. Здесь намечалось построить гигантский металлургический комбинат, гигантский прокатный стаи, гигантское водохранилище — все здесь было гигантским — в чертежах, в проектах... И не только в проектах. Со всех концов страны спешили сюда эшелоны с молодыми строителями, с вчерашними школярами, с отслужившими армию демобилизованными в новеньком, сбереженном для гражданки хэбэ и нерастоптанных кирзачах. Здесь закладывали, строили все сразу — корпуса общежитий, палаточные городки, сбитые наскоро из горбыля будки-уборные но краям котлованов, на дне которых в тучах рыжей пыли рычали самосвалы, вгрызались в грунт зубастые экскаваторы. И хотя Федоров, как и любой газетчик, знал, во что обходится чехарда на стройплощадках, сколько миллионов рублей летит дуроломно на ветер, все равно — по размаху и мощи стройка напоминала ему зафиксированные в Библии первые дни творения — в те годы, помимо репортажей и фельетонов, он писал еще и стихи... Он писал стихи, а Татьяна здесь родила Витьку, и когда в отпуск они уезжали в Крым или Гагру, блаженства хватало на неделю, оба томились и скучали от окружающей их мармеладной красоты, чего-то недоставало — шири, простора, напряжения, рабочего многолюдства, запаха пыли, ацетилена, всполохов сварочных огней... Возвращаясь, они отмечали, как отмечают зарубкой рост малыша, сколько этажей прибавилось у дома по соседству, как поднялась неохватная для глаза конструкция заводского цеха, как набухла, округлилась одетая лесами домна, издалека похожая на кактус. Кто думал, что наступит время — и промышленный комплекс примется душить породивший, взлелеявший его город?.. Что зелень деревьев, с трудом выхоженных здесь, начнет чахнуть от ядовитых, выбрасываемых трубами примесей? Что на километры и километры вокруг стенные сурки станут околевать возле своих норок, сложив на брюшке окоченевшие лапки?.. Однажды Федоров приехал в Солнечный, и Курганский, врач, создавший в городе не предусмотренный никакими сметами небольшой бароцентр, показал ему графики и диаграммы, основанные на данных медстатистики. Они ошеломили Федорова. Он любил этот город, охотно и часто писал о его набирающей темпы индустриальной мощи, о его людях, о тысячах тонн чугуна, проката... Но теперь, с привычной дотошностью вникая в причины, разбираясь, кто и в чем виноват, допытываясь, кто, рапортуя о перекрытых планах, втихаря переиначивал утвержденный проект и лишал комбинат фильтрационных установок, Федоров считал в душе и себя причастным к происходящему в Солнечном... Это, должно быть, делало его особенно пристрастным и беспощадным. Что до Татьяны, то и тут она хорошо понимала его.
