Эли Люксембург - Боксерская поляна
Однажды я предал своего лучшего друга, оставив его на верную смерть в руках бандита. Шурик ни разу не напомнил мне этого, не попрекнул. Зато совесть грызла меня до самой его смерти, до поминок по нем в кафе Лебедь. Я расскажу вам об этом малость попозже, когда мы отнесем его гроб на кладбище и будем сидеть в том самом кафе Там будут петь грустные песни, будет играть оркестр в углу, на пятачке, а я возьму микрофон и начну исповедоваться перед его портретом.
Водопад на Анхоре, и водка, и буфер со скрипочкой — все это из очень далеких воспоминаний. Потом Семеныч обучался на геолога в Политехническом институте. Тогда же я привел его в секцию бокса, и бокс у него сразу пошел. Он вообще был прирожденным спортсменом. Курил и пил он, как сумасшедший, но это ничуть ему не вредило. В самом изнурительном бою он дышал все три раунда лучше любого из нас. Мышцы же у Шурика были, как у быка. В тот вечер, когда я плакал в кафе Лебедь у его портрета, сидел рядом с нами и тоже пил водку один странный, непонятный тип. Он все показывал нам толщину Шурикиных мышц на спине, прикладывая зачем-то одну ладонь к другой. А я был невероятно смурной и пьяный, и все никак не мог сообразить, почему он это показывает с такой точностью. И вскоре прозрел — Шляк шепнул мне что эта гнида служит прозектором в морге и лично вскрывал труп. И я так прозрел и все это понял, что чуть не сблевал прямо на стол. Потом еще горше заскулил над портретом. Хорошенькие были поминки — лучше некуда.
Пока Семеныч ворочал локтями в автобусе, продираясь ко мне, я и последнее вспомнил: пошел он служить в армию, попал в какие-то спецчасти под Москвой и страшно был засекречен. Даже писем не писал домой. А я все думал: спортсмен, смельчак, с высшим образованием — на таких, как на лакомый кусок, кидаются в военкомате. Вот же повезло человеку! Чего это он там под Москвой постигает?! На кого обучается? Конечно же, на разведчика в загранку…
Следующая за почтамтом остановка Первомайская. Здесь мы из автобуса соскочили и крепко обнялись.
Сначала я так и думал, что Шурик стал важной секретной птицей, и ничего не сказал ему про Израиль. Он так и не узнал, бедный, что я туда еду.
Глядел я ему в бледно проясненное лицо, глядел в глаза, где лежала тяжелая грусть и неведомая мне вина. Рассказ его был тих, а в голосе уже не слышались знакомые мне натиск и удаль.
Сначала я здорово растерялся и стал с большим почтением думать о спецчастях, если им удается делать такие лица, глаза и голос. Ну просто бери и посылай человека в Израиль. Но быстро все раскумекал.
Служил под Москвой он недолго, и был переброшен вскоре в Среднюю Азию, в дивизию генерала Садрединова. Это не конвой и не обычное этапное сопровождение. Служба здесь значительно деликатней. Взбунтовался, к примеру, какой-нибудь лагерь в пустыне или в тугаях дельты Аму-Дарьи, — моментально тревога по дивизии, и высаживаются вертолетами прямо на объект. Настоящая военная операция с танками, вездеходами, тяжелым оружием. Лагерей же в Средней Азии уйма, и всех их дивизия Садрединова курирует. Это отсюда, из Иерусалима, вы можете по целомудрию своему воскликнуть: ну кто там обитает, в Каракумах, да Кызылкумах: пески, саксаул, верблюды?! Э, нет, евреи, будьте уж тут спокойны, я эти пространства вдоль и поперек исшаркал. Там тебе руднички урановые со смертниками по приговорам, прииски золотые в окрестностях Заравшана, соль медь, уголек. Вода у них привозная, гнилая, солнышко круглый почти год до жил и черной кости тебя иссушает. Самумы, бури песчаные, а пища — песок на зубах. Тут не только что бунтовать, тут вообще люди память теряют в безумии. Я эти призраки видел за колючими проволоками.
Слушаю друга я, смотрю в лицо его новое, хорошее, и все у меня концы с концами не сходятся: души его пробуждение и — дивизия Садрединова. Стоим мы с Шуриком у гастронома, на остановке. Как из автобуса вышли, так и стоим. Дует нам ветерочек прохладный слышится запах арбузов, инжира и дынь со стороны Алайского базара. Курим, как сумасшедшие, и он продолжает:
…Садимся мы как-то ночью под Тамды, заскакиваем прямо в зону. А они в нас палками, камнями. Подмяли мы их баррикаду возле ворот, и калачами направо-налево жарим. Тут ведь себя не помнишь, пьяные все в дупель… Смотрю, чешет впереди меня фигура, в барак от огня скачет… Бежит от тебя человек, чего еще спрашивается, надо? А я вот взял — и очередь по ногам. Подлетаю к нему, кричу: «Беги, беги, сучье вымя! Беги…» А он ползет от меня с ногами перебитыми, хвост кровавый пускает. Потом оборачивается — все лицо в слезах: «Да бегу же, я бегу! Не видишь что убегаю? Будь ты проклят, палач мой! Чтоб шею тебе сломало!» Тут я его еще раз из калача ударил, развалил пополам…
Помолчал Шурик, еще сигарету запалил. Курим стоим. Вижу — боль у него в глазах. И понял я эту боль его. Повздыхали оба. А я не тороплю его чего тут торопить друга. Очень я все это увидел. Стоим, нюхаем дыни со стороны базара.
…Сразу и захворал я вдруг после этого, нервы нехорошие появились. По врачам пошел, смотаться хочу из дивизии. А ты ведь знаешь, как они отпускают человека из подобных заведений. Туда-сюда суюсь, никак не хотят списать: целый снаружи, моча с калом первоклассные анализы дают. Наконец комиссовали. Амба на этом, расплевались, как говорится с Садрединовым. Что-то новое начинать надо…
Там же, у гастронома, мы и распрощались с Семенычем.
Посоветовал я ему снова в геологию уйти: экспедиции, дальние маршруты и всякое такое, авось помаленьку все и забудется. Или женись, говорил я ему, на девушке доброй, а она тебе деток произведет. Знаешь, сказал я ему, какая это пристань отдохновенная — семейная жизнь?! За тобой ведь, помнишь, девки какими грандиозными косяками бегали…
А сам думаю: ну и тайга, ну и джунгли. Господи, отнеси Ты меня подальше отсюда, да поскорей! Вы ведь помните, чем у меня голова забита была тогда.
Дня, кажется, через три, не более того, летел я в первом попавшем такси на Театральную. Летел как угорелый, пытаясь понять страшный смысл коротенькой бумажки в руках: «Утонул Шурик Семенов. Приезжай на Театральную, Шляк. Литас.»
Весь день я бегал по городу в хлопотах по еврейским своим делам. Помните наши хлопоты перед отъездом? А вечером, когда притащился домой, жена и вручила мне эту бумажку.
«Театральная» — было понятно. Там получили они другую квартиру после землетрясения, когда начисто развалило весь район Ниазбекской. Сейчас и места того не найдешь, где были хлебный магазин, Дом коммуны и тот бассейн со смарагдовой водой.
«Шляк и Литас» — тоже дошло боксеры из сборной команды республики, все мы были одной бражки, дружили.
И все, больше и ничего не понимал. Ну просто отказывался понимать.
Знаете этот коротенький рассказ из Агады про мальчика и голодных работников? Очень поучительная история, я вам его коротко повторю.
У одного человека был большой виноградник, и нанял он однажды работников оборудовать его малость: землю перекопать, ветки подрезать сухие. И каждый день ровно в полдень привозил им пищу. Сынишка же его малолетний тоже трудился на винограднике вместе с работниками этими. В один прекрасный день задержался хозяин с обедом и вовремя не приехал. Проходит час, два проходит, рассвирепели работники голодные, набросились на ребенка: «Давай нам еду немедленно, иначе убьем тебя на месте!» Испугался мальчик и взмолился к небу всеми силами души: «Господи, видишь, убивают меня ни за что эти люди! Хоть бы Ты накормил их чем можешь!» И чудо случилось: на пальме финиковой, что росла поблизости, вдруг цвет возник, плоды завязались и в тот же миг созрели.
Рассказик этот вполне со счастливым концом, как видите. И мальчик жив остался, и эти работники нечестивые насытились. Но соль-то совершенно в другом: как скоро слышит Божье ухо каждый вопль невинного и несчастного. Вот о чем думал я над бумажкой Шляка и Литаса. И содрогался, сидя в летящем такси, все в голове смешалось: рыбка маленькая, финики на пальмах, зэк, разваленный пополам.
В ту ночь он оставался еще в морге, домой привезли его утром.
В большом дворе на Театральной было много беседок, благоухали розы в обширных клумбах, качались купы акации. Было темно во дворе, люди сидели в беседках из плюща и виноградных лоз.
Здесь я увидел столько знакомых, что никакой отъезд в Израиль не собрал бы их мне: все боксеры городские, все однокашники. Они грызли семечки, были бледные и курили, как лошади.
Я вытащил из беседки Шляка и отволок его под темную акацию разузнать, как же это случилось?
Утонул Шурик на Анхоре. И вовсе не на водопаде, а много выше. Утонул, погиб или попросту был убит — это сказать трудно, сами судите. Через мост на другом берегу есть маленькая поляна, вся в зеленой траве и ромашках, а у самой воды — трамплин. Каждый купальный сезон мы складывали этот трамплин из камней, штукатурили глиной покатую его поверхность. Здесь мы купались еще пацанами всегда, сюда же приводили своих девушек, а после — купались и с женами. Сюда бы, кажется, мы и стариками всю жизнь приходили. Так и называлась она — Боксерская поляна. Мы его навсегда застолбили.
