Владимир Топорков - Летайте самолётами
– Ничего ты, Марья, не понимаешь! Разве в корысти дело? Охота, говорят, пуще неволи…
Мысленно я с ним соглашаюсь. Тётка у меня человек по натуре жалостливый, и ей, конечно, трудно объяснить все прелести охоты. А что касается меня, так в Светлом привлекает именно охота да ещё грибы. В прошлом году осенью обвальный на них урожай выдался, по целому дню с корзинкой в лесу пропадал. И сейчас ещё дома сушёнки лежат, суп из них – царский! Весной, конечно, грибов не будет, но зато охота – в удовольствие.
Дядя Андрей терпеливо ждёт, пока я натяну резиновые сапоги, куртку, уложу ружьё в чехол. Моя вертикалка его страшно взволновала, даже пот на лице засеребрился, но о ружье спросил только на улице:
– Позавидовал я тебе, Василий Петрович. Где ружьё такое достал, а? Небось, как начальству, штучной работы пожаловали?
– Да нет, – отвечаю я, – самая обычная «тулка», в магазине зимой купил.
Разиня крутит головой, точно его облепили комары, недовольно хмыкает:
– А что ж я такое купить не могу?
Заметил я, что у дяди Андрея это в крови – чёрная зависть и непременно намёки на то, что другим всё возможно, а вот он обделён судьбой и все его прижимают. Наверное, Разиня, сообразив, что вопрос задал неприятный, сказал примиряюще:
– Да оно и не нужно мне, вертикальное. Из своей-то я по чем хошь палю, и всё в точку.
За сутки воды в реке прибавилось, совсем к огородам подкатила водная гладь, только на середине льдин стало меньше, уже не теснят друг друга, а проплывают величаво, как белоснежные корабли. Лодка у дяди Андрея стоит в заливчике, здесь и совсем вода тихая, кружит камышины, прибивает к берегу заплаву. В лодке тихо крякают две подсадные утки, непоседливо вертя своими серыми головами.
Лучше нет охоты с подсадной уткой! Затаишься в скрадке, а она, привстав над водой, страстно хлопнет крыльями – и летит над рекой щемящий до боли птичий крик.
Мы добрались до ольховой заросли, залитой водой, в чащобу затолкнули лодку. Место я определил себе на пеньке, укрытом кустами. Конечно, лучше бы скрадок сделать где-нибудь на сухом бугорке, но это займёт много времени, а весенний день тает, вон уже солнце село на верхушки недалёкого ельника. Дядя Андрей охапку сена, запасливо припасённую, на ветвях над моим пеньком разбросал и утку самую голосистую метрах в пятнадцати посадил.
Дядя Андрей рукой мне помахал, дескать, удачи, а сам по воде зашлёпал к другому ольховому кусту. Как он там устраивался, я не видел, теперь всё внимание было обращено к подсадной. И она словно почувствовала это, закричала истошно, и неистовый любовный призыв понёсся над водой.
Селезень вырвался от леса, со свистом рассекая упругий весенний воздух, два раза над моей головой перечеркнул синеву неба и завис, снижаясь. Я не стал ждать, когда он плюхнется на воду, и выстрелил влёт. Стремительно сложив крылья, селезень с ярко-зелёной бархатной головой ударился о воду рядом со мной.
А утка всё звала и звала, накликав ещё двух селезней. Наверное, так бывает у всякого охотника – больше убивать не хотелось, и я, зачехлив ружьё, позвал дядю Андрея. Тот появился не скоро, когда уже совсем сгустилась темнота.
– Неужто надоело, Петрович? Слышу, стрелять перестал…
– Жалко стало… – признался я.
Дядя Андрей осмотрел меня прищуренным взглядом.
– Чего-то я не пойму тебя, парень. То на охоту с радостью скакал, а то вдруг жалостью запылал, а? В охотничьем деле такое не годится. Самое плохое дело – дичь да баб жалеть.
– Не пойму, при чём тут женщины?
Дядя Андрей вытянул лодку на чистую воду, кряковую посадил в корзину, прикрыл тряпкой и, дождавшись, пока я взберусь в посудину, начал неторопливо, с покашливанием:
– Ты как думаешь, бабы нас жалеть будут? Тебя твоя жена много нажалела?
Мне стало нехорошо. Откуда ему знать, как ко мне жена относится? Он её и в глаза-то ни разу не видел. «Жалость…» Да что о ней говорить, о женской жалости. Любая женщина в мужике прежде всего ребёнка видит. Об этом я и говорю дяде Андрею.
– Сочинять ты горазд. – Разиня начинает, видать, со злости быстрее работать веслом, плюётся за борт. – Я хоть и в лесу всю жизнь кантовался, а насмотрелся на ихнего брата за глаза. И что ни баба, то стерва. В нашем посёлке раньше школы была семилетка, так вот директоршу после войны молодую прислали – стройная, что твоя козочка. Поговаривали, будто бы у заведующего районо в полюбовницах находилась, за то и выдвинули. Ну вот, приходит пора дрова для школы заготавливать – она ко мне, дескать, помогайте, Андрей Семёнович, кроме вас некому. И бумажкой с нарядом, тем заведующим подписанной, тычет. А я, грешным делом, про себя рассуждаю: вот если ты районному начальнику полюбовницей стала, то почему бы и мне с тобой не поамурничать? И начал я волынку с дровами тянуть – то Савва, то Варвара, то сырые, то гнилые. Даром что молодая, а догадалась – бутылочку в сумочку прихватила, сама в лес явилась, меня нашла и угощенье это на пенёк выставила. А я дальше кобенюсь, к угощенью не притрагиваюсь. И что ты думаешь – сдалась! – Разиня весло в лодку втащил, начал руки потирать, продолжая: – Ты думаешь, влюбилась она в меня или жалела, потому что холостовал я в ту пору? Как бы не так. Своё удовольствие она искала, вот что я тебе скажу.
Захотелось вскочить на корму, двинуть так, чтоб полетел Разиня за борт в ледяную воду, но сдерживала какая-то сила, и я только теснее вдавился телом в корму лодки. Наверное, словно угадав моё намерение, Разиня быстрее заработал веслом, направляя лодку к берегу.
Темнота начала окутывать посёлок, казалось, с вершин высоких елей поползла на улицу, начала пеленать кусты на лугу. За дальним лесом глухим весенним громом гудели самолёты – там был аэродром, там торопились люди с чемоданами. Уносят их в дальние края серебристые, как щуки, самолёты. А может, и мне надо подаваться из Светлого?
Уже на берегу Разиня сказал:
– Видал, Юрка ворочает, аж в ушах ломит…
– Какой Юрка? – удивлённо спросил я.
– Да сын мой Юрка, – тихо, будто примиряюще, сказал Разиня, – он лётчик у меня. Знаешь, как в газетах призывают: «Летайте самолётами!..» Вот он и летает…
* * *За ужином я заговорил с тёткой Марьей:
– Сегодня на охоте дядя Андрей про сына вспомнил. А я, грешным делом, думал, что он бобылём живёт.
Тётка Марья на кухне щипала перо с охотничьих трофеев, поругивая меня за дополнительные заботы, на мгновение от занятий своих оторвалась.
– О Юрке говорил?
– Ага, о нём…
– Как же, как же… – оживилась тётка. – Есть у него сын. Только знаешь, у блудного отца сынов, как у зайцев теремов.
Тётка недовольно повела плечами, со злобой плюхнула тушку утки в миску, вытерла руки о фартук.
– Ты Варьку Косоплёткину знаешь?
Как не знать Варвару! Она через два дома жила от тётки в низеньком деревянном домике, и сама маленькая, живая, будто ртутная капля. Что самое примечательное в Варваре – так это глаза: угольно-чёрные, горящие каким-то негаснущим блеском. Ходит Варвара быстро, частит детскими шажками и говорит так же быстро, точно кто-то вот-вот перебьёт её. За два предыдущих отпуска видел я несколько раз Варвару, и говорок этот быстрый, как стук дятла, запомнил.
– Ну так Юрка – сын её. Она в наш посёлок после войны прибилась откуда-то с Украины с ребёнком на руках. Муж у неё на фронте в последний день войны погиб. Вот она и сбежала от тоски, мальчонку своего на руках принесла четырёхлетнего. А голодуха была – не дай Боже! Она и питалась, кто чего подаст, ночевала по домам, кто примет. Мальчонка её поболел-поболел и умер. Тут уж Варвара совсем ослабла, в глазах только огоньки и теплились. И из посёлка уезжать не хочет – родная могилка рядом, и тут жить – крыши над головой нет, кормиться нечем. Тогда в лесхоз рабочей пристроилась. Тут её и обворожил Разиня проклятый. Это он сейчас жердина жердиной, а в молодости представительный был, идёт, как лось стройный, и лицо лоснится. Прибилась к нему Варвара, от него и родила Юрку. А он, как только малыш появился, ей на дверь указал. И опять по домам пошла Варвара, где кто приветит. Потом, видать, совесть у Андрея заговорила, выписал ей леса, а домишко этот мужики поселковые за четыре выходных срубили.
– А что ж сын? – спросил я.
– А что сын? – повторила она. – Сын вон вырос, весь в Разиню, двухметровый вымахал, как он там в этот свой аэроплан вмещается – ума не приложу. Небось лбом все притолоки посбивал.
Я улыбнулся: в самолёте притолок нет.
– Не знаю, не знаю, – зачастила тётка, – Бог дал, ни разу не летала и об этом не тужу. Он, Юрка, к матери желанный, гостинцы ей возит, барахлишко всякое. Так что Варвара теперь нужду пережила, живёт в своё удовольствие. А Андрея этого на дух не принимает, он иногда вокруг её домишка как мартовский загульный кот бродит, да только заказаны ему пути-дороги. Им бы объединиться, двум бобылям, вместе старость покоить, ан нет, гордая Варвара.
