Сергей Саканский - Три части (сборник)
Жора поставил на стол небольшую коробку. Внутри стукнула пластмасса.
– Что это? спросила Лидия.
– Вентилятор, – значительно ответил Жора.
Он развернул и собрал прибор. Дети оживленно заспорили, куда поставить его. Все четверо встали в кружок, рассматривая лопасти, похожие на слоновьи уши.
– Пуск! – закричал Венчик.
Жора нажал кнопку, и лопасти исчезли. Искусственный ветер обволок их лица, и бурные возгласы восторга заглушили шум работающего мотора.
– А ведь я счастлива, – подумала Лидия, – Я ведь ужасно счастлива! – повторила она, глядя, как Жора ищет на книжной полке, чего бы почитать вслух.
И, сделав это чудесное открытие, она снова – теперь уже в последний раз – вспомнила и пожалела своего «милого Володю».
– Будь же счастлив, как счастлива теперь я, – мысленно пожелала она, в то время как он, уже с ярлыком, лежал в морозилке, а в морг поступил новый труп, потому что был день зарплаты.
Святая
Ее звали Люся, что вызывало ассоциации не то с люэсом, не то с Льюисом… Впрочем, никто вокруг не знал, ни что такое люэс, ни кто такой Льюис… Давно это было.
Люся Королева была нарасхват: в ее комнату стучались, ее поджидали у проходной, порой ей даже звонили, а это, господа, было на фабрике непросто: телефон стоял один на весь цех, в закутке начальства, а Люся, как известно, работала за станками… Скучно жить на свете.
В этом подмосковном городке, где был один завод и была одна фабрика, и мужское население трудилось, в основном, на заводе, а женское, в основном – на фабрике… В этом глухом, но солнечном, ностальгически солнечном времени… В этом дурацком возрасте.
Развернем, что пружинит.
Завод – большой, неуклюжий, черный, подстать тогдашним мужчинам в пиджаках, а под его крылом, за лесом фабрика – красного дореволюционного кирпича, с кокетливыми арками, с отражением в реке… Тут – горячая стружка, болванки, чушки, спирт гидролизный и ректификат, автокары, трубы, то есть, монументально, весомо, жительно. Там – катушки картонные, нитей косое течение, смешки, месячные, пух в воздухе и пых в легких, тяжело все ж… И полпятого эти, полшестого те – муравьиными потоками в разные стороны, пересекаясь, приветствуя, по одному, по одной, группками, в магазины, в пивнушки, в хрущобы, берияскребы, и вдруг – странно это как-то, неужели не видите? – двое, покружив, встретились где-то на этаже, и вместе за стол, и он муж, а она жена: щи там и все такое…
Вот недавно костюм… Цветной телевизор. Сынишке велосипед…
Так рождалась наша поэзия, так она умирала…
2Я работал на заводе, Люся – соответственно – на фабрике, я только что откинулся из армии, она – из школы, я приехал туда из татарской, она – из сибирской деревни.
Много нас, таких, как я и она, приехало черти откуда, зацепившись за этот никакой городок, устроившись по лимиту, временно прописавшись в общагах… Никто не собирался здесь жить, но многие так и остались, хотя основной целью была близкая столица, настолько близкая, что мы видели ее праздничные салюты, чувствовали ее тепло, нюхали ее выперды. Иные из нас уже умерли.
Здесь можно было бы привести обширную цитату из горьковской «Матери», насчет как фабрика кого-то там выплевывала вечерами, или другого автора, столь же ценимого тогда в школе, насчет как жизнь дается человеку один раз… Что, правда, сомнительно. И мучительно больно, что правда, но именно вот это – «один раз…» Вот если бы хотя бы два. Или три. Ну, два с полтиной…
Люсе казалось, что она не живет еще, а пишет какой-то черновик жизни – так хотелось исправить каждый свой поступок, перебелить… И тот кромешный вечер, когда ее в первый раз, после короткой пьянки и танцев, после нескольких торопливых поцелуев… И то майское утро, когда она сдуру написала заявление в КПСС, чтобы спустя десять лет пойти туда же и сдать обратно свой кусочек картона. И даже тот шаг, самый первый в пути, когда она, счастливая, сидела в вагоне, и поезд должен был вот-вот тронуться, а мать, уже отделенная стеклом, не плакала, но это неправда: мать плакала, но просто не вытирала слез.
И понеслось…
Она не шла – ее влекло, по гулким улицам столицы, чье остраненное тепло, сквозь сердце медленно струится…
Да-с! Хреновенькие стишки.
Ребята любили ее, искали с ней знакомства, поили, кормили, порой давали подарки. Но она была безусловно некрасивой. Очень высокая, худая – ткнешь и переломится, коротко стриженная – волосы рано начали сечься и выпадать, не совсем здоровая, вечно простуженная, говорящая в нос… И, разумеется, прыщи.
Но ребята тянулись к ней, зачем? Не потому ли, что она знала больше других, больше читала, сама писала стихи?
Как-то раз, по дороге с танцев, вдруг грубо схватил ее сзади за шею я… Потянулся, прижал, моя блудливая рука скользнула куда следовало. Люся откинула голову, готовая, раскрыла губы, стала похожей на горшок…
– Не могу, – отпрянул я. – Ведь ты – святая…
Тогда-то Люся и полюбила меня. Когда это случилось, она жила здесь уже третий год, третье лето безуспешно поступала то в Литературный институт, то в Университет, то во ВГИК, отовсюду ее гнали: не выпал еще счастливый билет… С замужеством тоже не выходило: ребята гуляли с ней недолго, быстро переходили к другим, порой даже не сделав с ней то, зачем, собственно, и идет гульба. В этом чинном пиджачном ряду я засветился внезапно, как луч электрички из-за угла – хорошо сказано! – именно потому, что вслух произнес слово, которое тайно зрело в ее собственной душе.
– Святая!
Прошло много лет, и мы встретились. Я посолиднел, заматерел. Я толкал перед собой широкую коляску с двойней. Под ней, в навесной сетке, поблескивали на солнце пустые бутылки. Меня сопровождал запах пива и дешевого табака. Люся, признанная в столице поэтесса, приехала побродить в одиночестве по городу юности, и первый, на кого она наткнулась, был я.
– Ты! Какое убожество! Так и пропадаешь на этом заводе? Что, мастер цеха уже? Что, даже и не мастер?
Как-то не вяжется. Всё, набранное курсивом – так, фантазия…
И она страдала. Стихосложение требовало пищи, и Люся, за неимением поблизости настоящего молока, прибегла к искусственному кормлению. То высокое слово, которое она услышала от меня, подействовало не сразу, но ближе к утру, когда она, удалившись в свой уголок, огрызком карандаша принялась медленно, мерно… Через два часа, когда уже было пора собираться на фабрику, стихотворение было вполне готово. Выкристаллизовалось и ее странное чувство ко мне.
Слово ее повело в ту ночь, слово, и ничего более, хотя и слово-то я имел в виду другое, созвучное… Может, его я и произнес, да она не расслышала?
– Святая…
3Мне тогда нравился совсем другой тип женщин – миниатюрные, длинноволосые, не столь носатые. Даже цветом она была совершенно наоборотная: мне нравились блондинки, а Люся была чернушкой. Даже имя ее звучало, словно какой-то брызжущий плевок. Да и прыщи, видите ли…
Я понятия не имел, что Люся пишет стихи, искушена в науках и искусствах, много читает, постоянно проваливается во всяких экзотических вузах… Кстати, я тоже писал стихи, прозу, драму, тоже безуспешно поступал туда же, но мы ни разу не пересеклись и ничего такого друг о друге не знали: мы были просто два встречных тела в пространстве, и лишь много лет спустя выяснилось, по датировке, что писали мы об одном и том же, и мыслили мы одинаково.
А я мучительно искал родственную душу, кого-то, кто тоже бы тянулся к далекому, возвышенному, святому… И не нашел.
Прошли годы, и я встретил много родственных душ, и мне стало от них тошно.
Я сразу понял нехитрую тайну Люси, и мне впервые стало жалко эту девушку, потому что я понял, почему ее любят ребята, таскаются за ней, ублажают…
Сама Люся сделала это открытие позже, и сразу обвалился ее мир, все растрескалось, растеклось.
– Пойдем, познакомлю с моим другом, пойдем, очень хороший парень, у него мотоцикл, не пожалеешь…
Один из заводских привел Люсю в какие-то гаражи на опушке леса, там возился грязный, черноглазый, очень красивый парень, желанный…
Они раздавили на троих бутылку «Осени», поболтали, Люся захотела писать, зашла за гараж и вдруг, через тонкую железную стенку услышала:
– Нах ты ее привел, гнойную!
– Тихо, тихо: для связи… Связная, ты че, не видишь?
И тут-то все и обвалилось, растрескалось, растеклось, лопнуло – как хотите – любая нехитрая метафора… Люся натянула трусики и как-то по-новому увидела свои острые колени. И она побежала в лес, царапая ноги. Она бежала, и деревья всё продолжали падать.
Всё продолжали, каждый ствол, испепеляясь, осыпался, и ты, невежествен и зол, в тяжелом дыме растворялся, и каждый, кто вот так бежал, однажды истину почуяв, десятки ядовитых жал… Рара-рара… Недописалось.
