Том Бойл - Пепельный понедельник
Еноты… Вот настоящее бедствие здешней жизни. Как и койоты, которые утащили кошку жены, когда Сэцуко стояла прямо перед домом, в десяти шагах от входа, и поливала бегонии. И та птица. Огромная, длинноногая — Сандзюро сказал бы, что это аист, если бы не свинцовый отлив перьев. Однажды он вышел еще на рассвете, чтобы не попасть в пробку, — в одной руке болтались ключи от машины, в другой он держал керамическую кружку с рисунком и термос с зеленым чаем, — и тут то ее увидел: стоит в пруду, по колено в воде, а его белый, как мрамор, кои — платиновый огон — зажат промеж симметричных створок ее клюва, да так ловко, словно это не птица, а пара оживших палочек для еды, хаси, с ногами и крыльями. Такую он придумал метафору. Блеснув остроумием. И опробовал эту историю на коллегах: рассказал на работе во всех подробностях, начиная с похищения рыбы и кончая его неистовыми криками вдогонку перепуганной, стремительно взмывшей в небо — так он это описал — птице, живописуя детали, не забыв сообщить, что рыбка обошлась ему в шестнадцать сотен долларов, но это так, для смеха. Он даже позвонил Сэцуко с мобильника по дороге домой и ей тоже рассказал про крылатые хаси.
Внезапно его внимание привлекло какое-то движение во дворе у соседей, и он почувствовал легкий укол раздражения. Это был мальчишка, тот самый, что бросил ему оскорбление прямо в лицо. Что он теперь задумал? Эта жаровня, этот ежевечерний ритуал — и почему его мать не может готовить в духовке, как все? Сейчас, кажется, не феодальные времена. И они, надо полагать, не пещерные люди. Он поднял стакан, коснулся носом его холодного края и медленно вдохнул аромат саке. Отпил глоток, снова глубоко втянул приятный запах, и это его успокоило. То был запах наслаждения, расслабления после трудного дня, элитарности, запах страны, где люди не допустили бы и мысли назвать соседа «гук желтожопый» и кричать ему «ёб твою мать» или что-то еще в том же духе. Сандзюро довольно хорошо понимал смысл второго выражения: речь шла о кровосмесительстве ну и об интересе ребенка к сексу родителей — от лица мужского пола не странно такое услышать. А вот «гук» для Сандзюро оставался загадкой. Когда он спросил, что означает это слово у своего сослуживца Колина Эндрюса, тот попытался увильнуть от ответа, но затем с притворно-участливым видом, который напускают на себя американцы, едва речь заходит о расовых проблемах, объяснил, что это уничижительное прозвище вьетнамцев, распространившееся в США в шестидесятые годы, во время войны во Вьетнаме. Однако такое объяснение еще больше сбило Сандзюро с толку. Как вообще этот мальчишка, даже если он умственно отсталый — а на сей счет у Сандзюро не было сомнений, — мог спутать его, японца, с какими-то худосочными недокормышами, с этой вьетнамской деревенщиной?!
Мгновенно вскипев от ярости, Сандзюро бросил через плечо жене:
— Он опять там, возле этой штуки.
В дверях кухни показалось лицо Сэцуко, круглое, как луна. Сандзюро заметил, что она по-новому уложила волосы: две крутые волны, поднимаясь от висков, высоким куполом венчали голову. Она выглядела почти как американка, как гайдзин[6]; Сандзюро не знал, нравится ему это или нет.
— Кто? — спросила она по-японски. Дома они всегда говорили на родном языке.
— Соседский мальчишка. Что называется, делинквент[7]. Дрянь такая… Ты только подумай: чтобы разогреть свои сосиски, или гамбургеры, или… не знаю, что там еще, он использует бензин!
Сэцуко глянула в окно, но со своего места ей было видно только небо да макушки бамбука, колышущиеся от ветерка. Сделай она пять шагов вперед, увидела бы, о чем говорил муж: мальчика, вертевшегося у заржавелой жаровни с красно-желтой канистрой и коробком спичек в руках, — но Сэцуко этого делать не стала.
— Тебе нравится моя прическа? — спросила она. — Сегодня я ходила в салон к госпоже Ямамура, и она предложила попробовать что-нибудь новенькое. Просто, чтобы изменить облик. Ну как, тебе нравится?
— Пожалуй, надо подарить им бутылку зажигательной жидкости… просто оставлю на крыльце. Если он будет и дальше это делать, можешь не сомневаться: спалит весь каньон!
— Ерунда. Стоит ли переживать из-за таких пустяков!
— Пустяки? Ты говоришь, это пустяки? Что ж, давай будем ждать, пока все твои сакуры не сгорят дотла, а в придачу и дом, и машины… Пока вся рыба не сварится в пруду, как в кастрюле у тебя на плите. Вот тогда и посмотрим, что это за пустяки!
Мальчик зажег спичку и, приоткрыв крышку, бросил внутрь. Послышался глухой хлопок, наружу вырвались высокие языки пламени, окружив крышку огнезубой короной, и втянулись обратно — но перед тем что-то еще, что-то непонятное, вылетело оттуда кометой и, упав на землю, понеслось зигзагами в огненном клубке.
Вот это было потрясно! Ничего похожего он никогда не видел! Крыса так и выстрелила из гриля, визжа, как тормоза «камри», — он еще не успел среагировать, а она уже каталась по земле, а потом, продолжая гореть, пыталась забиться в высокий бурьян за гаражом. Сухая трава занялась. Вмиг огонь разгорелся. А он бегал за крысой со смутным желанием проломить ей башку каблуком — или, может, посмотреть, сколько пройдет времени, прежде чем подохнет сама? — но тут появился этот Писимура, он летел вниз по склону с такой скоростью, как будто наглотался колес, и орал во всю глотку: «Ты с ума сошел? Совсем спятил?!»
Сорняки — в основном репейники и липучая трава, да несколько шаров перекати-поле — шипели и щелкали, как пистоны, огонь уже догорал, потому что у него больше не осталось пищи — только грязь и гравий. А крыса просто лежала, почерневшая и дымящаяся, как кусочек маршмэллоу[8], сорвавшийся с палочки и упавший на угли. Но Писимура — в домашнем халате и шлепках, с веерными граблями в руке — перескочил через изгородь и принялся стегать траву, точно в ней затаилось целое полчище гремучих змей. Дилл просто стоял и смотрел, а Писимура, ругаясь на своем языке, схватил шланг, который лежал у стены гаража, и окатывал водой все вокруг, будто и вправду случилось невесть что. Вдруг Дилл услышал, как у него за спиной хлопнула дверь, оглянулся, увидел, что мать бежит к ним босиком, и на секунду представил себе ее ноги с четкими глубокими следами от туфель чуть повыше пальцев, распухших и красных, — ведь она целый день на ногах. Она постоянно говорила: «Дилл, поднимись и принеси молоко». Или: «Я так устала, нет сил даже накрыть на стол, можешь это сделать сам?» И далее коронная фраза: «Я целый день на ногах!»
Лицо Писимуры перекосилось до неузнаваемости. Он стал похож на недоумка из фильма про ниндзя, на одного из десятка тысяч безымянных гримасничающих болванов, которые набрасываются на Джета Ли с толстенной доской или монтировкой только затем, чтобы получить под дых или по шее и растянуться на земле. «Видите?! — кричал Писимура. — Видите, что он делает? Ваш сын!..» Руки у него так дрожали, что он даже не мог как следует держать шланг: струя воды, ударяясь о стену гаража, растекалась по земле грязной лужей. В воздухе смердело горелой травой.
Прежде чем на лице у матери появилось выражение, похожее на Писимурино, и она успела воскликнуть: «Ну что ты тут опять натворил?» — Дилл отфутболил ногой лежащий в грязи камень, подбоченился и сказал: «Откуда я мог знать, что там крыса? Слышишь, мам: крыса. Крыса прямо у нас в гриле!»
Но она встала на сторону Писимуры, и оба они принялись костерить его на все лады. «Это же пороховая бочка!» — без конца повторял Писимура, и они все не унимались. Так что он пронзил мать презрительным взглядом и гордо удалился за угол гаража, и даже не удосужился ответить, хотя она три раза кряду выкрикнула его имя — самым визгливым голосом, на какой только была способна.
Он не остановился, пока не поравнялся с сараем, в котором Грейди держал своих шиншилл; обогнув сарай, толкнул дверь, висевшую на одной петле, и вошел в перегретый сумрак. Пусть сама жарит свои отбивные, вот что вертелось у него в голове. Пусть отдаст их своему Писимуре. Все равно она всегда за него. Почему бы ей просто не взять и не выйти за него замуж? Вот что он ей скажет потом, когда снова станет хорошим мальчиком, и готов будет вернуться домой, и поесть, что дадут, и выслушать все ее наставления по поводу домашней работы: «Выходи за своего Писимуру, раз ты его так любишь!»
Ему пришлось с минуту постоять в полумраке, вдыхая запах шиншилльего говна, — который, похоже, останется здесь навсегда, как и запах тряпок, в которые они заворачивали их мумии, — пока не улеглось сердцебиение. Он весь взмок от пота. Тут, наверное, было градусов на десять жарче, чем снаружи, но это ему не мешало. Он всегда сюда приходил, если бывал чем-то расстроен, если хотелось подумать или вспомнить, как все было, когда Грейди выращивал своих шиншилл и они трудились вдвоем, бок о бок, следя, чтобы в клетках было чисто и у всех зверьков достаточно еды и питья — у всех до единого. На одну шубу требуется от восьмидесяти до ста шкурок, и Грейди все время нудил насчет того, что нужно и дальше разводить шиншилл, иначе им никогда не получить прибыли. Это было его выражение: «получить прибыль». И Дилл хорошо помнил, как мать бросала эти слова обратно Грейди в лицо, потому что никакой прибыли он не получал, да и не мог получить: деньги на покупку самих зверьков и корма для них уходили как в прорву — это было ее выражение, — но эти расходы не шли ни в какое сравнение с тем, сколько они тратили на кондиционирование.
