Владислав Акимов - Одна лошадиная сила
— А Никита-то нонче убег, — мрачно протянул парень.
— Как убег?
— А так. Он еще вечером скулил: «На хрена мне комариная жизнь!» А ночью, видать, на лодке и драпанул. Лодки-то на берегу нету.
Вот так известие! Мы призадумались. Паводок на реке закончился, но перекат все равно оставался глубоким. Ежедневные погружения в его ледяные струи никого не могли обрадовать. Но другого выхода не было, и мы мужественно покорились судьбе. С этого дня в утренние и вечерние часы над рекой можно было услышать вопли искателей, преодолевающих водный рубеж.
Как-то утром, в предвидении очередного купания, я обратил внимание на мирно дремавшего под навесом лодыря Кольку. Накинув на жеребца уздечку, я завалился на его широкую спину, ткнул пятками в брюхо и нацелил коня к броду.
Я не раз замечал, как Колька посматривал на луговину противоположного берега, где зеленели вошедшие в рост цветастые травы. Они манили к себе коня, и в воду он направился с явной охотой, без всякого понукания.
На левобережной луговине Кольке явно понравилось. На следующее утро я предложил тезке Николе сесть на коня вместе со мной.
В ожидании приятного путешествия конь часто кланялся и пофыркивал. Но, когда, цепко охватив меня вокруг живота руками, на круп лошади стал взгромождаться второй наездник, Колька заволновался, недовольно крутанул задом, отстучал конечностями какую-то танцевальную фигуру и хлестко лупанул нового седока хвостом…
Только служба есть служба. И вот, поднимая каскады холодных брызг, он шумно шлепает по перекату. Однако мне показалось, что бредет он не обычным путем: забирает выше, где река значительно глубже. Я потянул повод, чтобы направить коня в нужную сторону. Колька, натянув узду, натужно склонил голову, недовольно фыркнул, а с пути не свернул. «Ну и черт с тобой, упрямая животина, Тебе видней!» Я отпустил повод.
Между тем становилось все глубже. Вода уже перестала журчать под брюхом лошади, а шлепалась по голенищам наших сапог. А я все молчал и ждал, что вот-вот будет мельче. Над моим ухом так же выжидательно сопел тезка и тоже помалкивал.
Неожиданно Колька остановился. Остановился основательно и прочно.
— Но, пошел! — рассердился я. Чмокнул, дернул за узду и ткнул фокусника пятками в брюхо. Учтиво выслушав мои приказания, Колька согласно качнул головой, но с места не двинулся. Тогда, впервые решив применить против коня жесткие меры, я стянул с живота поясной ремень и в сердцах хлестнул его по упитанной ляжке. Не помогло…
Выход был только один. Я повернулся к сопевшему над моим ухом приятелю.
— Ну чего ты меня тискаешь? Давай, слезай!
Несколько мгновений приятель молчал, потом скатился с лошади и, оказавшись чуть ли не по плечи в воде, тяжело побрел к противоположному берегу.
И надо же! Следом за ним, без всякого принуждения, зашагал и наш строптивый жеребчик.
Всякий раз, когда я вспоминал об этом случае, я пытался понять причину Колькиного каприза. И, признаться, всегда находил ее в недоброжелательности моего приятеля к лошади. После такого открытия я лишний раз убедился, что конь отлично умеет ценить и понимать хорошие отношения и сам платит людям тем же.
Лето заметно шло на исход. Уже блестели росой раскинутые по кустарникам паучьи сети, а потяжелевшие гроздья рябины взялись торопливым румянцем.
В жизни нашего небольшого отряда произошли немаловажные перемены: под навесом у печки-каменки появилась занятая «фирменной» похлебкой, проворная дивчина, именуемая в экспедиционном списке отряда чудноватым словом «каморница».
Поздними вечерами все мужское население лагеря во главе с вдохновительницей посиделок стало собираться у ночного костра. В его жарких углях томились, шипели и потрескивали смолой еще загодя добытые «верхолазами» кедровые шишки. В ожидании сладких орешков мужчины наперебой «травили» всякую лихую небывальщину.
Чары нашей каморницы не миновали и Кольку. Покоренный девичьей лаской, строптивый коняга теперь все свободное от служебных обязанностей время околачивался около лагерной кухни. Стоять, дремать и ждать контрабандного куска сахара или ржаного сухарика, поданного рукой доброй феи, Колька мог сколько угодно.
Глядя со стороны на эти лирические свидания, я не без досады думал: «Ну и подхалим! Нет, на настоящую дружбу с Колькой рассчитывать нечего». Однако, такое суждение оказалось ошибочным…
На западном склоне Урала в долине Велса, восточного притока Вишеры, в районе давно заброшенного прииска Серебровского трудился поисковый отряд нашей экспедиции. Работы его подошли к концу, и для расчета с рабочими нужно было вывезти в экспедицию кое-какую важную документацию.
Я решил идти за Урал в одиночку, без спутника. Такое решение было принято мной вопреки непременному таежному правилу: в одиночку по тайге не ходят. Поэтому оно и было встречено в отряде с недоумением и даже протестом. Но я все же решил поступить по-своему.
Ранним утром приторочил к Колькиному седлу переметные сумы, уложил в них продовольствие и отправился в путь.
Рисунок Николая Мооса
Ясный сентябрьский денек подарил нам с Колькой немало радостных впечатлений. Сентябрь был чист и прозрачен. Далекие склоны гор, пестро расцвеченные красками осени, рисовались необыкновенно ясно и отчетливо. На фоне лоснящихся под солнечными лучами зеленых кедровников празднично светились охваченные огнем кружевные рябинки и заплаты бронзово-желтых осинников.
Там, где были часты встречи с дичью, я шел пешком. Колька, уже освоивший приемы моей охоты, вел себя в ней как прямой соучастник. Когда перед ним шумно взлетали рябчики и рассаживались по соседним деревьям, Колька мгновенно останавливался и, как ни в чем не бывало, принимался щипать траву. На мои выстрелы он не обращал никакого внимания, пека я приторачивал к переметной суме добытую птицу, продолжал похватывать лакомую травку.
На прииске Серебровском мы задержались недолго: торопила нас с Колькой обратная дорога. Думал я о ней не без волнения, потому что идти решил не старой тропой, а, по совету остяка Бахтиярова, более короткой, северной, что спускалась на восток по левому берегу Ивделя. Ко всему этому случилось так, что, попав в компанию лошадей Велсовского отряда, Колька, вопреки всем правилам лошадиного тона, сразу повел себя чрезвычайно невыдержанно, можно даже сказать, непристойно. Оказав чрезмерное внимание приглянувшейся ему бусой кобылице, он сразу оказался в конфликте с ее приятелем,^ гнедым жеребчиком. В короткой, немедленно возникшей драке с гнедым Колька ухитрился вырвать зубами с его плеча изрядный лоскут шкуры, за что и был немедленно выдворен из загона. Таким образом, рассчитывать на дальнейшее гостеприимство Кольке уже не приходилось, и мы засобирались в дорогу. На четвертом часу пути чаща темного леса неожиданно расступилась, и перед нами открылось широкое, чистое от крупного леса пространство. По большому кочкастому, покрытому буйными травами болоту повсюду торчали сиротливые, низкорослые сосенки — «карандашник». Тоскливая и мрачная картина.
Колька остановился перед болотом у большой толстой сосны. От нее, отмеченные затесками на деревьях, уходили две тропы. Одна направлялась через болото к черневшему лесом противоположному берегу. Другая, круто свернув в сторону, шла в обход болота. На стволе сосны хорошо просматривались старые остяцкие затески. Крестики, уголки, палочки. О чем они? Были бы мы с Колькой пограмотней — узнали бы, что болотная тропа называется «зимником».
Сначала показалось, что болото встретило нас дружелюбно. Насытившаяся дождем почва хоть и хлюпала под ногами, но не проваливалась. Мимо нас быстро проплывали омытые дождем сосенки, пиканы и склонившиеся дугой, напоенные влагой метелки травы. Противоположный берег болота, обозначенный высоким кедровым лесом, быстро приближался.
Между тем, мне показалось, что тропа стала не такой надежной, как в начале. Почва под ногами по-прежнему была прочной, не проваливалась, но как-то странно пружинила и покачивалась. Тут я вспомнил о карте. Припомнилось на ней маленькое белое пятнышко, что приютилось между гор, и около него короткая надпись: «О. Тур».
Озеро. И «тур» по-остяцки, кажется, тоже — озеро. Немало их на Урале, когда-то бывших озер, превратилось в проходимые и непроходимые болота. А каким же стало наше? С берегов оно успело покрыться прочной торфяной кровлей У середины же кровля, видимо, оторвавшись ото дна, все больше и больше пружинила и качалась. Качалась теперь уже вместе с кочками и сосенками.
Тревожное предчувствие овладело мной. Я уже было бросился к Кольке, чтобы повернуть его обратно, но остановился: было поздно. Раскачиваясь, рывками выдергивая ноги из оседавшего под ним зыбкого грунта, Колька отчаянно рвался вперед. Опередить и остановить его было невозможно. Да этого, пожалуй, теперь и нельзя было делать. Любое промедление, остановка или топтание на месте могли кончиться плохо. Это понимал и сам Колька: ведомый могучим инстинктом самосохранения, он отчаянно боролся за каждый бросок, каждый шаг продвижения. Под его тяжестью шаткая торфяная кровля качалась и вздрагивала, словно живая. На ее предательски красивое зеленое покрывало из-под конских копыт летели тяжелые ошметки грязи.
