Уильям Тревор - Из школьной жизни
Но Вильямс был вечно тут как тут, будто целью задался все туже и туже опутывать Маркема его собственной историей. Странный, надо думать, мы являли треугольник.
В начале учебного года наш директор Боджер попотчевал нас долгой и нудной речью, перечислил новых старост и обнародовал свежие пункты школьного распорядка. Покончив со всем этим, он прилично помолчал, Потом объявил:
— В жизни каждого из нас, мальчики, бывают периоды, когда надо мобилизовать все свои силы. Когда пращи и стрелы яростной судьбы требуют от нас стойкости, какой мы в себе не подозревали. Для одного из ваших и жарищей настало это страшное время. Прошу вас всех отнестись к нему с чуткостью. Прошу вас в этой четверги помочь ему, окружить вниманием и заботой. Это испытание не только для него, но и для всех нас. Это экзамен на человечность. Это проверка наших христианских чувств. С глубочайшим прискорбием сообщаю вам, мальчики, о внезапной насильственной смерти отца Ивэна Маркема вместе с супругой.
Маркем еще не приехал. Он опоздал на две недели, и каких только не ходило насчет него слухов и догадок. Поджер и иже с ним, кажется, ничего не знали о его привычных угрозах. Ну а мы, их подопечные, усомнились в точности представленных нам фактов, что мародеры мау-мау, вооруженные ножами, ворвались на африканскую ферму Маркемов. Что-то подозрительное совпадение, верно? Вдруг Маркем в конце концов перешел от слов к делу?
— Псих ненормальный этот Маркем, а? — сказал мне Вильямс.
Приехал Маркем совсем другой. Он не улыбался. Мы, замирая, ждали новой кровавой повести, но после отбоя в спальне Маркем теперь молчал. О матери он тоже больше не рассказывал; когда же кто-нибудь выражал ему сочувствие по поводу новой утраты, он как будто не мог взять в толк, о чем речь. Он совершенно стушевался и отступил на задний план. Он подчеркнуто избегал меня, и так кончилась наша недолгая дружба. Зато с Вильямсом они стали неразлучны.
Осень стояла, помню, на редкость красивая. Сухие красные листья с утра до вечера горели под неярким солнцем. Было тепло, и после уроков я часами один топтал можжевельник на наших холмах. Я трудно схожусь с людьми, и я скучал по Маркему.
Прошло несколько недель, и уже никто не сомневался в том, что родителей Маркема убили мау-мау. В общем-то, после всех рассказов Маркема и после планов, которыми он с нами делился, нам могло бы быть страшно и неприятно жить бок о бок с таким малым. Ничего подобного. Маркем сам как умер, какой уж тут страх. Чем больше мы к нему приглядывались, тем больше убеждались, что он ни сном ни духом не замешан в убийстве. Хоть сам был на ферме и остался цел.
Я считал, что, кроме меня, никому не ясно, чем грозит сближение Маркема с Вильямсом. Я знал, на что способен Вильямс. Он все что-то ему нашептывал, грязно, воровато улыбался, так и буравил Маркема своими глазками. Я мучился и не знал, как быть.
Как-то вечером я пошел в город еще с одним мальчиком, его звали Блок. Мы решили посидеть в кафе, выпить чаю с пирожными, а если позволит обстановка, то и побаловаться запретным куревом.
— Ну и место, — заявил Блок, когда мы уселись за столик. — И чего мы сюда пришли?
— А больше тут некуда.
— Зато уж Боджер и его шатия в такую пакость не сунутся. А оказывается, наш грозный Вильямс тоже здесь с Маркемом.
Они сидели за столиком в нише. Говорил, конечно, Вильямс; он ковырял свои прыщи. Вот он взял с общей тарелки пронзительного цвета пирожное. Пирожное с виду было неаппетитное, даже несъедобное. Он обгрыз его и положил обратно на тарелку.
— И чего Маркем в нем нашел? — спросил Блок.
Я покачал головой. Блок был простая душа, но, когда он снова заговорил, оказалось, что он гораздо глубже, чем я думал. Он наклонил голову к плечу и сказал:
— Вильямс ненавидит Маркема. Это ясно, как апельсин. А Маркем его боится. Ты ведь дружил с Маркемом. В чем там дело, а?
Снова я покачал головой. Но Блок попал в точку. Эта дружба держалась на ненависти Вильямса. Маркему была необходима ненависть, что ли; и с тех пор как не стало отца, он, что ли, пробавлялся необъяснимой ненавистью Вильямса к нему самому. Сложно, конечно, но что-то такое тут, видимо, было.
— Может, мне надо что-то предпринять? — сказал я. — Вильямс отпетая дрянь. Он на все способен.
Может, Вильямс знал что-то, чего мы не знали? О смерти тех двоих в Кении?
— Что же тут предпримешь? — спросил Блок и зажёг окурок.
— А если поговорить с Пиншоу?
Блок рассмеялся. Пиншоу был толстый немолодой преподаватель, который любил, чтоб ученики откровенничали с ним. И еще он был крупный интеллигент. Скажи Пиншоу, что мечтаешь стать писателем или актером, и наверняка будешь распивать черный кофе у негo в кабинете.
— Мне часто кажется, может, мы несправедливо относимся к Пиншоу? — сказал я. — Все-таки он же добрый. И вообще, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вдруг он что-нибудь посоветует?
— Не исключено. Ты лучше знаешь Маркема. То есть ты, видно, лучше знаешь, в чем там суть. Он вроде теперь совсем никуда, а?
Я посмотрел в дальний угол, на грустное, потерянное лицо.
— Да, похоже, — сказал я.
Блок вдруг захохотал:
— Про больного попугая слыхал? Батлер тебе не рассказывал?
Я сказал, кажется, нет, и он перегнулся через стол и зашептал. Под непристойный рассказ о бедствиях немощной птицы я решил как можно скорей пойти к Пиншоу.
Совсем стемнело, а мистер Пиншоу все говорил. Я хотел было под прикрытием мрака незаметно взять несколько бисквитов. Он подвинул ко мне коробку, не уловив — так, по крайней мере, я надеялся — моего маневра.
— Из вязкой тины слов, — говорил мистер Пиншоу, — из мокрого снега и града мимо летящих фраз родятся приблизительные чувства и мысли — слова вместо чувств и мыслей, вместо прелести и колдовства.
Мистер Пиншоу часто это повторял. Наверное, любимая цитата. Я допил кофе, заглотнув горькую гущу.
Я сказал:
— Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними — любовь.
Ах, Уайлдер, — мистер Пиншоу извлек из брючного кармана большой пестрый платок и высморкался.
— Единственное спасение, — заключил я, — единственный смысл.
Мистер Пиншоу спрятал платок в карман. Он длинно чиркнул спичкой о коробок и поднес огонь к трубке.
— Любовь, — сказал он, попыхивая, — но вот какого рода любовь?
— Не пойму, сэр?
— Вы подвергаете сомнению наличие разновидностей? Прекрасно. Прекрасно.
Я сказал:
— Я хотел поговорить с вами, сэр.
— Отлично. Ну так что там у вас?..
— Строго между нами, сэр, по-моему, Вильямс оказывает на Маркема дурное влияние.
— А!
— По-моему, на Маркема тяжело подействовала смерть родителей, а Вильямс меньше всего...
— Постойте-ка, в каком же это смысле — дурное влияние? Будьте откровенны, мой друг. Прежде всего факты.
И тут я понял, что ничего у меня не получится. Зря я пошел к Пиншоу. Я не мог ему открыть, на чем основаны мои опасения. Я промолчал в надежде, что он не станет припирать меня к стенке.
— Понятно, — сказал он.
— Может, я делаю из мухи слона, сэр.
Мистер Пиншоу был, однако, другого мнения.
— Это дело серьезное, — сказал он. — И, как это ни необычно, я все же рад, что вы обратились ко мне.
Ясно, он совершенно не так меня понял. Я попытался его разубедить, но мистер Пиншоу только замахал на меня руками.
— Ни слова больше, мой друг. Предоставьте все мне. Положитесь на меня. Я переговорю как надо и с кем надо.
— Сэр, вы только поймите меня правильно...
— Да, да, да.
— Ничего тут нет серьезного, сэр. Просто мы с Маркемом раньше дружили, и я уверен, что сейчас он...
Мистер Пиншоу уже протягивал мне руку. Он улыбался.
— Вы молодец. Не отчаивайтесь. Все будет хорошо.
«Господи, — подумал я, — что я натворил!»
— Ты чего не в свои дела суешься, сволота? — шипел на меня Вильямс. — Попробуй еще наябедничать Пиншoy, так я тебя живо привлеку за клевету. С таким гадом связался, у, ты!
— Пошел ты к черту, Вильямс.
И Вильямс, с виду вполне готовый к такого рода путешествию, злобно заковылял прочь.
После этого я решил забыть про Маркема и Вильямса. В конце концов, мне-то что? Да у меня и выбора не было. Я приналег на занятия, и вот тут-то, когда я действительно забыл об этом странном союзе, меня однажды вызвали с урока к директору.
Он стоял в кабинете у окна, жуткий, чахлый и ужасно длинный. Он не обернулся, когда я вошел, и так, спиной ко мне, провел всю беседу.
— Расскажи все, что ты знаешь про Маркема и этого Вильямса, — сказал он. — Только не лги, мальчик, я почувствую ложь. Я мгновенно распознаю ложь. И не преувеличивай. Напротив, честно и ясно изложи все, что относится к делу. Будь откровенен, мальчик, так, чтоб уйти отсюда с сознанием исполненного долга.
Лгать я вовсе не собирался. Скрыть на три четверти еще не значит солгать. Я сказал:
